— Разумеется, я выполню поручение, — сказал Варнава.
— И ты постараешься выполнить его как можно лучше, постараешься передать весть самому Кламму и от самого Кламма ответ получить, и все это завтра же утром, до обеда, ты постараешься?
— Сделаю все, что смогу, — ответил Варнава. — Но я всегда так все исполняю.
— Не будем больше спорить, — бросил К. — Вот что ты должен передать: «Землемер К. просит господина начальника о разрешении переговорить с ним лично, он заранее согласен на любые условия, с какими подобное разрешение может быть сопряжено. Просьба его вызвана тем, что все посредники между ним и господином начальником никуда не годятся, в доказательство он только сообщит, что никаких землемерных работ до сих пор даже не начинал и, если верить словам старосты, никогда и не начнет; вот почему последнее письмо господина начальника он читал со смесью отчаяния и стыда, и только личная встреча способна теперь помочь делу. Землемер осознает, сколь многого он просит, но постарается сделать для господина начальника помеху своего присутствия как можно менее ощутимой, готов смириться с любым ограничением во времени, а в случае необходимости и с установлением определенного количества слов, которое будет отпущено ему для беседы, он полагает, что даже десяти слов ему бы хватило. С глубочайшим почтением и в крайнем нетерпении ожидает он вашего решения». — Забывшись, К. говорил с такой горячностью, будто стоит под дверью Кламма и обращается к привратнику. — Получилось куда длиннее, чем я думал, — сказал он затем, — но все равно ты должен передать это устно, письмо я сейчас писать не хочу, оно только проваландается в бесконечной бумажной волоките.
Так что К. по-быстрому, для одного Варнавы, нацарапал все, что надлежало сказать, на памятке, разложив листок на спине у одного из помощников, покуда другой светил, но писал, по сути, уже под диктовку Варнавы, который все слово в слово запомнил и теперь, как школяр, повторял наизусть, не давая помощникам сбить себя с толку заведомо неверными подсказками.
— Память у тебя и впрямь незаурядная, — сказал К., вручая Варнаве записку, — но теперь постарайся незаурядно проявить себя и в остальном. А что насчет желаний? Разве нет их у тебя? Скажу прямо: в свете судьбы моего поручения у меня было бы спокойнее на душе, если бы у тебя все же какие-то желания появились.
Варнава сперва помолчал, потом сказал:
— Сестры мои велели тебе кланяться.
— Сестры? — переспросил К. — Ах да, рослые такие, крепкие…
— Обе велят тебе кланяться, — продолжил Варнава, — но особенно Амалия, это она сегодня принесла мне для тебя письмо из Замка.
Ухватившись прежде остальных именно за эти слова, К. спросил:
— А с моим поручением она могла бы в Замок сходить? Или, может, вы вдвоем пойдете и каждый по очереди счастья попытает?
— Амалии в канцелярии заходить нельзя, — сказал Варнава, — иначе она с удовольствием бы все сделала.
— Я, наверное, завтра к вам зайду, — пообещал К., — но сперва ты придешь ко мне с ответом. Я буду ждать тебя в школе. Сестрам своим тоже привет от меня передай.
Казалось, обещание К. Варнаву прямо-таки окрылило: вдобавок к рукопожатию он на прощание в знак признательности даже слегка погладил К. по плечу. И все повторилось будто впервые, когда Варнава во всем своем блеске появился в трактире среди мужичья, и К. воспринял его прикосновение как некое отличие, правда, на сей раз уже с улыбкой. Смягчившись душой, он на обратном пути позволил помощникам вытворять все, что тем заблагорассудится.
11
В школе
Домой он пришел, продрогнув насквозь, повсюду была темень, свечи в фонарях догорели. Ведомый помощниками, которые успели здесь освоиться, он ощупью пробрался в классную комнату.
— Первое ваше похвальное деяние, — буркнул он помощникам, припомнив письмо Кламма, а из угла, со сна, уже кричала Фрида:
— Дайте К. выспаться! Не мешайте ему спать!
Вот, значит, насколько К. владеет всеми ее помыслами, хоть она, сморенная усталостью, и не смогла его дождаться. Тотчас зажгли свет, правда, фитилек сильно выкручивать не стали — керосин в лампе был на исходе. Вообще в молодом хозяйстве много чего недоставало. Печку протопили, и в большой классной комнате, служившей заодно и гимнастическим залом — повсюду стояли и свисали с потолка гимнастические снаряды, — после того как в топку ушли все приготовленные дрова, какое-то время, как уверяли К., было очень даже тепло, но, к сожалению, потом все снова выстудилось. Правда, основательный запас дров имелся в сарае, однако сарай был заперт, а ключ забрал учитель, указав, что эти дрова только для отопления во время занятий. Впрочем, было бы терпимо и так, будь в помещении кровати, чтобы укрыться от холода. Однако и по этой части не нашлось ничего, кроме одного-единственного соломенного тюфяка, без перины, только с двумя жесткими грубошерстными одеялами, которые и не грели почти, — тюфяк, правда, Фрида с похвальной аккуратностью чистенько застелила своей шерстяной шалью. Но и на этот убогий тюк с соломой с вожделением зарились помощники, впрочем, без всякой надежды когда-либо действительно на него улечься. Фрида смотрела на К. с боязнью; конечно, в трактире «У моста» она успела доказать, что способна навести уют и в самой жалкой каморке, однако здесь, совсем без гроша, она мало что смогла сделать.
— Других украшений в доме нет, только гимнастические снаряды, — сказала она с вымученной, сквозь слезы улыбкой.
Однако по части главных бед, отсутствия спальных мест и топлива, она, попросив К. потерпеть немного, обещала к завтрашнему дню все устроить. Ни словом, ни намеком, ни жестом не дала она понять, что затаила в сердце хоть малейшую горечь или обиду на К., хотя ведь только из-за него, как он сам поневоле себе признался, ей пришлось покинуть «Господское подворье», а теперь и трактир «У моста». Вот почему он старался все находить вполне сносным, что вообще-то и не трудно было, ибо мыслями он блуждал где-то вместе с Варнавой, слово в слово повторяя свою весть, но не так, как передал ее Варнаве, а так, как, по чаяниям его, весть прозвучит в ушах Кламма. Вдобавок он, уже вполне искренне, порадовался кофе, который Фрида сварила для него на спиртовке, и, теперь, прислонясь к остывающей печи, следил за многоопытными движениями ее ловких рук, когда она все той же своей неизменной белой скатеркой накрыла кафедральный, на небольшом возвышении расположенный учительский стол, поставила на него красивую, с цветастым узором чашку, а рядом — хлеб, сало и даже баночку сардин. Наконец все было готово, Фрида, оказывается, сама еще не ела, дожидалась К. Нашлось и два стула, К. с Фридой сели к столу, помощники устроились у них в ногах на подиуме, но покоя от них, как всегда, не было, вот и сейчас, за едой, они беспрестанно мешали; хотя их ничем не обделили и с тем, что им дали, они еще далеко не управились, оба все равно то и дело привставали, заглядывая на стол и пытаясь углядеть, много ли осталось и не перепадет ли им что-нибудь еще. К., впрочем, не было до них никакого дела, и, если бы не смех Фриды, он бы и вовсе их не замечал. Но теперь, ласково накрыв ее руку своей, он тихо спросил, почему она все им спускает и даже на откровенные безобразия смотрит как на невинные шалости. Ведь этак от них в жизни не отделаться, тогда как надо бы, вполне в соответствии с их поведением, держать их в ежовых рукавицах и либо вышколить, либо, что гораздо вернее, да и лучше, сделать им службу до того невыносимой, чтобы они не выдержали и сбежали сами. Не похоже, чтобы жизнь в школе обещала быть раем, впрочем, она и продлится недолго, но все издержки показались бы сущей ерундой, не будь здесь помощников и останься они с Фридой в пустом доме одни. Разве не замечает она, как эти холопы день ото дня наглеют, словно именно ее, Фриды, присутствие придает им нахальства, а заодно и уверенности, что при ней К. не посмеет наказать их по заслугам. Кстати, ведь наверняка есть какое-нибудь совсем простое средство раз и навсегда без всяких церемоний от них избавиться, и, может, Фриде это средство даже известно, ведь она хорошо знакома со здешней жизнью. Да и самим помощникам, если их как-нибудь выставить, это будет только на руку, как сыр в масле они тут не катаются, и даже привычку предаваться безделью им теперь, по крайней мере отчасти, придется забросить, да-да, им придется работать, а вот Фриде, после стольких переживаний последних дней, пора себя поберечь, и теперь он, К., сам займется поисками выхода из их нелегкого положения. Однако если помощники уйдут, для него это будет такое облегчение, что он готов с радостью справлять свои обязанности смотрителя сам, помимо всех прочих своих дел.
Фрида, слушавшая его очень внимательно, осторожно погладила его по плечу и сказала, что и она совершенно того же мнения, но проказы помощников он, наверно, принимает слишком близко к сердцу, они ребята молодые, веселые, ну да, простоватые, впервые в услужении у приезжего, после строгостей замка вырвались на волю, вот кровь и играет, они из-за этого все время малость дурные и шалые, вот иной раз и наделают глупостей, на которые, конечно, впору сердиться, но куда разумнее просто посмеяться. Она, к примеру, иногда ну никак не может удержаться от смеха. Хотя она полностью согласна с К.: самое лучшее их спровадить и остаться вдвоем, наедине друг с другом. Тут она придвинулась к К. еще поближе и уткнулась лицом ему в плечо. И уже оттуда, словно из укрытия, бормоча столь неразборчиво, что К. пришлось склониться, лишь бы ее лепет разобрать, договорила: она не знает средства избавиться от помощников и боится, что все ухищрения К. тоже окажутся бесполезны. Сколько ей известно, К. ведь сам потребовал себе помощников, вот он их и получил и теперь обязан держать. А потому лучше всего относиться к ним полегче, помощники народец незлобивый, легкий, так их и надобно принимать.
