но... — Она улыбнулась, слыша и различая все голоса, кроме этого одного. — Может, как-нибудь в другой раз...
Мельком, чуть вопросительно Мария Викторовна взглянула на тот конец стола, откуда не было никаких просьб. Спокойно, даже как-то сосредоточенно Букреев закусывал.
Проголодался...
— Мария Викторовна, а кто нас не уважает — царство ему небесное, — с шутливой угрозой сказал Сартания, ее коллега-акустик.
— Уважаю, уважаю, — рассмеялась Мария Викторовна и подняла руки.
Она бы теперь и без этого осталась. Назло. Назло тому, кто не снизошел до приглашения хотя бы из вежливости.
Весело суетясь, мешая друг другу, ее подвели к столу. Она оказалась напротив Букреева, и от него к ней, на ее половину, начали перемещаться закуски и почти вся свободная посуда: «Разрешите, товарищ командир?», «Прошу прощения, товарищ командир»... Так все и перекочевало к ней, а Букреев только мрачно кивал, — что же ему еще оставалось?
Она была тронута общим вниманием, а то, что Букреев совсем насупился, ей даже было теперь приятно.
Варламову вся эта суета уже не очень нравилась: конечно, флотское гостеприимство обязывало, но, как бы там ни было, перебивать командира...
— Товарищ командир, вы тост не закончили, — напомнил старпом, чтобы восстановить хоть какой-то порядок.
— Ложка хороша к обеду, — буркнул командир. — Других послушаем. — Не к чему было сейчас Варламову лезть со своими напоминаниями: все это лишь подчеркивало случившееся.
Букреев привык чувствовать себя командиром не только на мостике, в море, но и на берегу, даже вот в такие часы, за праздничным столом. И то, что он, Букреев, всегда, во всех случаях их жизни был центром, вокруг которого располагались все остальные люди, их разговоры, их вопросы, окончательный ответ на которые часто мог дать только он один, воспринималось Букреевым как нечто само собой разумеющееся, а часто и вообще никак особенно не воспринималось, настолько он свыкся с этим. Сейчас же все как-то сместилось, сейчас разговаривали вокруг него, но не с ним, то есть он мог бы, конечно, сказать что-нибудь — и все бы слушали его, мог спросить — и ему бы сразу ответили, но они, они-то сами ни с чем не обращались к нему, как будто на какое-то время он вышел.
Возбужденный, неуправляемый гул стоял вокруг него, и Букреев не видел путей, как все это упорядочить, вернуть в привычное ему состояние, когда даже и за столом есть все-таки командир, есть старпом, а есть и подчиненные...
— Разрешите мне? — встал Сартания.
«Хорошо хоть спросить не забыл», — подумал Букреев, по привычке уже чуть не кивнул, но Сартания, оказывается, смотрел на Марию Викторовну, у нее спрашивал...
— Конечно, конечно, — сказала она.
Разрешила, значит... Нет, не узнавал он своих офицеров. Даже перед посторонним человеком стыдно. Хотя... Ее-то мнение его вообще не интересует.
— Вот я смотрю... — торжественно начал Сартания. — Красивый был стол?
— Почему «был»? — Редько обеспокоенно посмотрел, чего не хватает.
— Прекрасный стол, — успокоила его Мария Викторовна.
— Да я не в порядке критики! — Сартания хитро сощурился. — Безусловно, красивый! Но сейчас что стало?!
— А что сейчас? — Букреев с мрачным недоумением взглянул на своего акустика. — По-моему, то же самое.
— Товарищ командир!.. — укоризненно протянул Сартания, довольный, что даже Букреев не угадал его поворота. Широким щедрым жестом Сартания обвел стол, приглашая всех удивиться вместе с ним. — Хрусталь, тонкий фарфор, масса цветов, самый лучший в мире сыр сулугуни, сочные шашлыки из молодого ягненка...
Ничего подобного на столе и в помине не было. Своей шуткой Сартания все же как бы умалял их со штурманом заслуги, и Редько сказал:
— А старых ягнят не бывает.
Сартания, однако, лишь отмахнулся.
— Я заканчиваю, товарищи. Как у нас в Грузии говорят: «Квела́зе улама́зеси к’али». За красивую, значит, женщину, которая оказала нам большую честь и так все здесь изменила. Квелафери́. Все.
Филькин восхищенно зааплодировал, за ним — остальные. Мария Викторовна, смеясь, поблагодарила, и все наперебой вновь стали оказывать ей всяческое внимание.
Обозин, который всегда держался очень незаметно — Букреев из-за этого даже иногда забывал объявить ему очередную благодарность в приказе по кораблю, — его неразговорчивый, тихий Обозин с какой-то невероятной для себя развязностью все придвигал и придвигал к Марии Викторовне тарелки.
— И вот, — сказал Филькин, — очень вкусный паштет. Попробуйте, Мария Викторовна.
Дождался своей очереди, подумал Букреев. Расстроить мужскую компанию — это ведь только Филькин мог. Никому бы другому и в голову не пришло. Дите...
— Петр Гаврилович, я вас еще не простила...
Еще бы, усмехнулся Букреев, столько мужчин вокруг, один другого внимательнее, куда уж тут Филькину! Даже жалко парня... Остригся зачем-то... Хотя и поделом... А разговоры пошли! Не офицеры — бабы в передниках!
«Иван Федорович, неужели и из морского гребешка умеете?!»
«Умею. Только сначала его надо в холодильник на сутки. А потом со свежим огурцом... И обязательно сыр настругать...»
Тут еще и старпом вмешался: «Весь смысл — это довести морской гребешок до запаха крабов».
Весь смысл! Черт знает что! Смысл вот нашел!.. Ему бы уж хоть помолчать, не ввязываться в эту кухонную галиматью. Одному штурману скучно, начхать ему на все это... Букреев взглянул на Володина с некоторой благодарностью.
Нет... Просто ему потанцевать с ней надо. Красиво склонился... Если бы так перед начальством умел — выгнал бы его в два счета: для лодки вредно такое умение. А так — пусть... А она сейчас ломаться начнет, знают они, чувствуют, когда можно... Ну вот, конечно...
Как же она пойдет? — думала о себе Мария Викторовна. Это еще от дверей до стола дойти — ладно. Но как она в таких туфлях на середину зала выйдет? Ох штурман, штурман, и чего не сидится... Отказать, что ли? Неудобно...
Конечно, пошла. А как такому откажешь? Букреев с удовольствием оглядел своего штурмана. Вот бы дочке, когда подрастет, такого мужа. А впрочем, Светланке что-нибудь поспокойнее, понадежнее надо...
Букреев
