стенами училища иногда тебя вспоминают. Он хотел поблагодарить Тамару, сказать, что зайдет в воскресенье, но рядом сидел дневальный, а это значит завтра шуток не оберешься! — и против желания он сослался на занятость. Сочинил наскоро предлог — надо подтянуться по физике.
— Не верю, что вы плохой ученик, — в голосе Тамары послышалось разочарование. — У нас в школе в комитет выбирают лучших комсомольцев.
Маленькая ложь только родилась, и уже начинала причинять большие неприятности. Вадим досадовал на себя, — не мог придумать что-нибудь получше. А девушка над ним уже издевается:
— Это удачно, что вы отстаете именно по физике…
Повесить трубку или залпом выпалить: «Я отстаю? Из семи контрольных работ по физике самая малая оценка четыре!»
— Не понимаю, чему вы радуетесь, — рассердился Вадим.
— Что за манера не дослушивать до конца, — сказала девушка. — Я радуюсь тому, что могу вам помочь. Вернее, не я, а мама. Она же преподает математику и физику в нашей школе. Я ее попрошу…
Он слышал, как она, не прикрывая трубки, разговаривает с матерью. Доносились отдельные слова — мешало радио. Но вот он услышал в трубке голос Елены Павловны:
— Приезжайте, Вадим, буду рада вам помочь. Я свободна во вторник вечером…
Правило, запрещающее занимать служебный телефон частными разговорами, в тот вечер нарушал сам секретарь. Но что он мог поделать, если от матери трубка снова перешла к дочке.
— Видите, Вадим, — обрадовалась Тамара, — теперь у вас нет ни малейшего повода обижаться. Ваше счастье, что я не умею дуться. Приходите обязательно.
С этого вечера Вадим потерял покой. Надо же было придумать такой глупый, неуклюжий предлог! Слыть неучем, если по физике — устной и письменной — почти все отличные отметки.
Незаметно подошел вторник. Еще днем Вадим твердо не знал, пойдет на Моховую или нет. Чем ближе время приближалось к вечеру, тем он чаще задумывался. Хорошо ли с его стороны обижать гостеприимных людей? После сигнала кончать занятия в мастерских он твердо решил пойти. Попросив дежурного по кухне оставить ужин, он забежал в общежитие, взял учебники, чистую тетрадь. Вадим нервничал, подозревая, что товарищи догадываются, куда он идет. «Вызывают в райком? Знаем, в какой райком!» Полевая сумка с книгами — плохая маскировка. Ему хотелось избежать встречи со своими ребятами в городе. Он боялся, чтобы кто-нибудь из товарищей не навязался в попутчики. Но все сложилось как нельзя лучше. В клубе показывали документальный фильм, и парк, когда он вышел из училища, был пуст.
В ту зиму в жилых домах электричество включали после восьми часов вечера. По памяти Вадим быстро отыскал нужную ему квартиру. Нащупав на кнопке звонка записку, догадался, что просят стучать. Двери открыла Тамара, держа в руке десятилинейную керосиновую лампу в громоздкой подставе.
Скинув шинель, Вадим опоясался ремнем, затем одним движением, как делал это полковник, оправил гимнастерку. Тамара пошла впереди, освещая дорогу. У дверей в комнату матери она остановилась, пропустила гостя вперед. Елена Павловна работала за письменным столом. Перед ней лежали раскрытый учебник и две стопки тетрадей, — приход Вадима застал ее за проверкой домашних работ учеников.
Встретили Вадима как старого знакомого. В дороге он продрог, пять остановок простоял на подножке трамвая, держась за поручни. Елена Павловна усадила его на маленькую тумбочку возле жарко натопленной печки. Тамара принесла из кухни чай, мелко наколотый сахар и черные сухари. Никогда Вадим с таким удовольствием не пил чай. Отложив тетради, Елена Павловна придвинулась к печке, высыпала из мешочка на колени груду мужских носков и, разбирая их по парам, пояснила:
— Хочется хоть чем-нибудь-помочь раненым.
К теплу потянуло и Тамару. Расплавив ковер, она села прямо на пол у ног матери, с иглой и штопкой.
— Сыграй, Тамара, — предложила Елена Павловна, скучает наш гость. Ты, девушка, два дня не садилась за пианино, а еще собираешься поступать в консерваторию.
Елена Павловна нагнулась к дочери, мягко провела рукой по ее косам, поцеловала в лоб.
Тамара села за пианино. По просьбе матери она сыграла «Лунную сонату». Музыка точно раздвинула стены комнаты. За окнами падали хлопья снега, а Вадим видел долину и горы, залитые лунным светом. До этого вечера он и не предполагал, какое сказочное богатство звуков заключено в этом черном ящике. Какие сложные человеческие чувства можно через него передать! В простоте души из музыкальных инструментов он выше всего ставил баян и гитару.
Играя, Тамара выглядела несколько старше своих лет. Лицо ее было задумчивое, даже грустное, взгляд темных глаз иногда отрывался от нотной тетради, скользил по стенам, по лицу Вадима, и это был странный, ничего не видящий взгляд. Она ничего не видела и не слышала, кроме своей музыки.
Но вот ее руки замедлили бег по клавишам и остановились. Музыка оборвалась. Вадим снова увидел веселое и вместе с тем чуть смущенное лицо девушки.
— Принимаю заказы. Хотите, сыграю песенки Беранже?
— Я бы «Землянку» послушал, слова Суркова, а вот чья музыка не знаю. В нашем полку ее часто пели, — чуть слышно отозвался Вадим.
— Вы служили в армии? — удивилась Елена Павловна. — Сколько же вам лет?
— Шестнадцатый.
— Мамочка, он в танковом полку был и ранение имеет, — пояснила Тамара.
— Как же вы очутились в ремесленном училище?
— После третьего ранения полковник отвез.
— Заботливый командир!
— Смелый, строгий, волевой командир. Солдат он любит, и они ему тем же отвечают, — неожиданно разговорился Вадим. — Семья у него погибла при бомбежке. Все экипажи мстили гитлеровцам за это. В глубокой разведке начальник штаба Ничипуренко на тяжелом танке въехал в их офицерскую столовую, когда там справляли банкет… «Мстил за ленинградцев, за нашего Камчатова…» — так Ничипуренко написал в рапорт.
— Камчатов? — Клубок шерсти упал на пол и, разматываясь, покатился к дверям.
— Камчатов, — повторил Вадим.
Тамара и ее мать смотрели на него, и он видел: у девушки мелко-мелко дрожат губы. Елена Павловна вдруг провела рукой по глазам и тревожно оглянулась на дочку.
— Какое звание у вашего командира? — спросила она.
— Полковник.
— Твой отец, Тамара, был старший лейтенант, и род войск другой, он служил в артиллерии, — Елена Павловна вновь принялась за штопку. — Он в первый боях под Ленинградом пропал. Из его батареи только двое в живых остались, а потом наш дом в Пушкине
