разбомбили немцы…
Елена Павловна наклонила голову и вдруг, бросив штопку, крепко обняла дочь, так они и сидели, обнявшись. Вадим мысленно обругал себя: ведь девушка рассказала ему прошлый раз, что ее отец погиб на фронте. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить: в семье, где такое горе, не нужно было упоминать печальную историю семьи танкового командира, ко всему еще — однофамильца. Надо же случиться такому совпадению! Вадим места себе не находил. Что делать? Может быть, лучше оставить их сейчас вдвоем, сказать, что разболелась голова, извиниться и уйти? Но мать с дочерью быстро овладели своими чувствами, Тамара снова стала перебирать клавиши, тихо запела:
Бьется в тесной печурке огонь
Вспомнил Вадим «пятачок» у Невской Дубровки, землянку в семь накатов и поверх полтора метра камней. Вспомнил Камчатова, его серые глаза, суровые и добрые. Любил полковник слушать, как пел начштаба эту песенку… Иногда и сам подпевал.
В тот вечер в доме на Моховой Вадим сидел долго. Провожая его, Елена Павловна жалела, что им не удалось позаниматься, бранила себя за рассеянность, а гость нимало не жалел об этом. Какая была бы тощища изучать знакомые формулы и законы!
24
На комсомольское собрание пришли педагоги и мастера. Актовый зал не мог вместить всех желающих. Максим Ильич распорядился принести стулья из бокового флигеля, и все равно их не хватило. Тогда у стен поставили громоздкие парковые скамейки.
В точно назначенный час Вадим поднялся на сцену, неторопливо расшнуровал папку, в которой лежал протокол заседания комитета, копия акта, заглянул в регистрационные списки — отсутствовали по неизвестной причине два комсомольца.
То, что в собрании принимали участие коммунисты, сказывалось на поведении ремесленников. Без обычного шума выбрали председателя, секретаря, не вызвал споров и регламент. И вдруг в тишине раздался громкий скрип неразношенных сапог. Ученики, сидевшие в передних рядах, невольно оглянулись, и от удовольствия их лица расцветились улыбками. Порядок нарушал Максим Ильич. Держа стул над головой, он пробирался в конец зала. Вадим призвал собравшихся к порядку. Смех быстро затих. На повестке дня стоял печальный вопрос: их товарищ Алексей Волгин держал ответ перед комсомолом за поломку станка. К выступлению на комсомольском собрании токарный мастер подготовился основательно: вначале изложил технический паспорт станка, затем сказал, что испорчен шпиндель, шестерни.
На собрании Алексей держался вызывающе, посмеивался, перешептывался со своими соседями. Егор Савельевич то и дело одергивал внука за гимнастерку, — «пришли не в гости, а ответ держать».
— Кто у нас в училище бездельничает больше всех?
Евгений Владимирович с горечью вздохнул, посмотрел на Алексея, и в зале гневно прозвучал новый вопрос:
— Кто у нас в училище слово не умеет держать?
Ясно все изложил Евгений Владимирович, вопросов не поступило. Вадим попросил комсомольцев высказаться, однако никто не поднял руки. Токари прятались от взгляда секретаря, чувствуя и на себе вину за поломку станка. Слесари и модельщики считали — пусть первыми выскажутся комсомольцы токарной группы. У них произошла беда, по вине токарного ученика училище не получило переходящее знамя. И это молчание товарищей потрясло Алексея пожалуй больше, чем обвинительная к речь мастера.
Получив записку от Егора Савельевича — «прошу слова», Вадим оживился. Важно сделать почин. Оленька помогла старику взойти на сцену. Обычно нетерпеливые подростки сидели не шелохнувшись, ждали, как дед будет защищать внука. Своей беде всегда найдут оправдание.
Угрюмый стоял Егор Савельевич у стола президиума. Трудно обвинять того, кому больше всего верил, на кого возлагал самые светлые надежды. Из шести внуков пятерых нет в живых: один погиб под Севастополем, второй на Волге, трое отдали молодые жизни совсем рядом — у Пулкова, на Невской Дубровке, под Тихвином. Остался: меньший, да не волгинской он закваски. Егор Савельевич разыскал в зале Алексея и вдруг по-военному подал команду:
— Алексей Волгин, встать!
К самой рампе приблизился Егор Савельевич, боялся, что голос у него ослаб, зал огромный, не все услышат.
— Родную фамилию вздумал позорить? Свыше двух столетий в мастеровых ходят Волгины. Спроси на Выборгской стороне, и тебе скажут, как твой прадед, дед и отец трудились. Имя свое Волгины не пятнали, уберегли.
От волнения у старика перехватило дыхание, сорвался голос. Вадим придвинул графин. В зале стояла такая тишина, что даже в последних рядах было слышно, как булькала вода.
— Плохо, Алексей, жизнь начинаешь. На блюдечке тебе мастерство подносят, и то не по душе. Вас в жизнь ведет широкая дорога, а мы к мастерству по узкой тропинке пробирались, по нехоженой целине; не пересчитать, сколько горя хватил мой отец, твой прадед, пока меня определил к токарному делу. Тебе вот универсальный, быстроходный дали, много ли таких станков выпущено? Девятый номер стоит в паспорте, а ты вот не сумел сберечь такую ценность. Это, внук, не озорство, а преступление. Разве мы так «в люди выходили»?.. Семья наша жила на Выборгской стороне. Квартиру снимали во флигеле, на заднем дворе. Минуло мне одиннадцать лет, и отец задумался, как к ремеслу определить, а в роду у нас одну специальность признавали — токарную. Устроиться учиться тогда было не так просто. Ремесленных училищ на заводах не было и в помине. Ставили мальчиков под руку к рабочим, для этого нужно было мастера расположить к себе. Начиная с Покрова дня по самую весну в гости к нам по воскресеньям хаживал Герман Францевич — мастер с завода «Старый Лесснер». К встрече родители начинали готовиться заранее: в субботу мать в кадушке месила тесто, сдабривая разными пряностями. Отец, попарившись в бане, потный бегал по лавкам, искал портер, холодец. Дома он обертывал бутылки соломой и выставлял за окно. Комнату прибирали ночью. Мать добела намывала полы, меняла на подоконниках узорчатые бумажные салфетки, на стол стлала праздничную скатерть. Приняли меня мальчиком на побегушках. Вам, ребята, это непонятно. Что же я первое время делал на заводе? Для Германа Францевича кипятил чай, бегал в трактир, на свои деньги он не пил портер. Так отработал месяц. После получки подмастерье явился на работу злой. Рабочие поговаривали — опять пропился, не на что ворогу опохмелиться. Не прошло и часа, подмастерье зазвал меня в свой закуток под лестницей и начал необычайно ласково: «Сбегай в казенку, купи сороковку водки, фунт колбаски, огурчик, хлеба. Сдачу ассигнацией мне принеси, а мелочь за ходьбу оставь». Сунув в руку медный пятак, он дал мне такого пинка, что я от боли взвыл, выбежал на двор весь в слезах. К этому времени я хорошо изучил географию казенок. Наизусть мог назвать питейные
