Наворочаем мы еще делов! Чтоб потом, лет эдак через сотню, о тебе вспомнили: жил, мол, такой Прон, мужик колхозный, ученым прорабам носы утирал, без всяких чертежей строил, а стоит все...
Егорыч, глянув на тополиный горб, выхваченный светом из окна, шевельнул плечами под полушубком, выпрямился и бодро зашагал к правлению. Волчок, повизгивая, тыкался мордой в теплые коленки хозяина, мешая идти.
— Пшел, пшел живей! — говорит Егорыч собаке. — Ах, животная-твоя душа, как же это ты сломал культуру-то в чайной, а? Отведал окомелка? Вкусно? Дуралей! Новую жисть-то надо принимать сразу. Сразу!
...В правлении оказался только заместитель председателя Петр Иванович.
— Хозяина нет, что ль? — разочарованно спрашивает Егорыч и собирается уходить.
— Погоди, на наряд он обещал прийти. Срочное что у тебя? Выкладывай! Иль меня за начальство не считаешь? — хитровато улыбается заместитель.
— Что вы, Петр Иванович... Дело-то у меня пустяшное, так себе. — Егорыч садится на лавку, закуривает.
— Ну, как живем-куем? — задает вопрос Петр Иванович.
— Шабаш!
— Что шабаш?
— Работу давайте, вот что! — деловито требует Егорыч.
— Ого! На вениках, значит, скучно стало жить, а? Калымщикам конец, видать, пришел... Ну, ну! А мы вроде и без тебя обходимся, — нарочито спокойно говорит Петр Иванович.
— Вы обходитесь, а мне как обойтись без колхоза?.. Без утайки скажу: запинка в жизни вышла... Не один я виноват, что ушел от вас...
— Так, так... Не обойтись, говоришь? Что ж, тогда придется подыскать работенку. Бригадиром-то тебя ставить больше нельзя. Подведешь.
— А нечто я в бригадиры прошусь? — отвечает Егорыч. — Покеда еще немощь не заела, на мой топор и без бригадирства делов хватит. Слыхал в газетах-то, что о строительстве пишут? А я обсевок в поле?..
Из правления Егорыч возвращается поздно. Жена давно спит. На столе уютно посвистывает самовар. Егорыч обеими руками щупает его за бока — тепло...
1966 г.
ТРОФЕЙ
Рассказ
Горе, скопляясь в одной душе больше и больше, может в какой-то прекрасный день вспыхнуть, как сено, и все сгореть огнем необычайной радости.
М. Пришвин
В этот день Пашка возвращался из школы один. На душе было и весело и тоскливо. Весело оттого, что кончились занятия и наступили каникулы, тоскливо потому, что Варвара Федоровна поставила двойку в табеле и назначила переэкзаменовку. Правда, Сережку-Бузуя тоже не перевели в другой класс, но того отлупят дома — и все. А тут...
Пашка не любил слез матери. А она плакала часто, тихо, как-то про себя. Спросить почему — совестился. Пожалеть, а как?
Отца Пашка знал лишь по карточке, что висела на стене. Стоит он у танка, маленький, плотный, ремни крест-накрест, пистолет на боку. Рядом с ним мать. Как и отец, она в шлеме, комбинезоне и сапогах, только без пистолета. Зато мать ростом выше и, наверное, поэтому казалась сильнее отца. Всю войну они провели вместе, в одном танке, а домой вернулась мать одна. Отец погиб под Прагой. Мать была тяжело ранена, но выжила. Выжила, как она говорила, ради Пашки, что бился уже под сердцем.
Все это Пашка узнал от нее и от бабушки. И еще ему было известно, что, когда мать пришла с фронта, в деревне начали звать ее «Фронтовихой», а его, Пашку, когда он родился, — «Трофеем». В селе ведь у всех прозвища.
Когда мать плакала, Пашке казалось, что она оплакивает каждое разоренное им гнездо, каждую птицу, подбитую из рогатки, что слезы льются за любой синяк, посаженный ему драчунами, за яблоко, украденное в чужом саду... Зимой Пашку еле-еле вытащили из проруби. Прошлым летом он спалил омет колхозной соломы. Может, не он и виноват — картошку пекло много ребят, а вину свалили на Трофея.
* * *
Майское солнце нещадно пекло спину. Пашка поежился. Помятые тетрадки за пазухой липли к телу, мешали. На деревне тихо — все в поле. Он сел на сыроватую еще обочину дороги, разулся. Ботинки перекинул через плечо, козырек кепки сдвинул на затылок — ударился к дому, аж пятки загорелись.
Переведя дух у калитки, робко вошел в сад. Там бело: осыпалась черемуха. Пашка поглядел на цветочный снежок и пожалел: мать так любит черемуху, а она облетела.
— Трофей, Трофей!
Пашке откликаться не хотелось. Звали Бузуй, Репей и Чижик — одноклассники.
— Айда на Локну! Тракторы там, на переправе... Целых пять штук... В краске еще — блестят все! — перебивая друг друга, затараторили ребята.
В деревне давно ждали новые тракторы. Пашка не однажды слышал об этом от матери. Сам Егор Егорович, колхозный председатель, обещал выделить огородной бригаде один из тракторов на подъем залежи у берега.
«Вот обрадуется!» — повеселел Пашка. Он забросил тетрадки с ботинками на крыльцо к дремавшему там Лохмачу. Тот поморгал на вольное солнышко старческими глазами и снова улегся, подобрав тетрадки под себя.
Пока ребята бежали, тракторы уже пересекли луг и подходили к слободе. Скоро они остановились у крайней избы, растянувшись цепочкой по дороге. Из домов, с поля, с огородов собрались люди. Они топтались возле машин переговаривались. Наталья, одинокая бабенка, угощая трактористов молоком из кринки, шутила:
— Вы, как бычата с худой фермы, с причмоком...
— Славное твое молочко! — ухмыльнулся болышеносый тракторист в майке, утирая едва отросшие усы.
— Не мое, а коровье, милок. А вы коль насовсем пригнали эти штуки, — она кивнула на тракторы, — и сами оставайтесь в колхозе. Мужиков у нас нехватка.
— Наталья, она в точку говорит, — вступил в разговор дед Семен, конюх первой бригады. — Без ваших рук они нам и задарма не нужны.
Хитровато засматривая в глаза трактористов, старик поздоровался с каждым за руку.
Бузуй тем временем забрался в кабину трактора и — за рычаги: туда, сюда — здорово! У Пашки даже под сердцем заныло. Но только было оперся он коленками о гусеницу, как кто-то больно ожег его ноги хворостиной. Второй удар пришелся повыше — аж зачесалось. Соскочив, он увидел перед собой тракториста. В правой руке тот держал лозиновый прут, левой у него не было вовсе
