class="p1">Не пил и не пел один Васян. Блаженно млел он, когда одуревшие слегка мужики, изломав песни, принимались за «жизнь», начинали поносить не понять чью «судьбинушку», материть все, что лезло на язык и ломилось в глаза. Словно праздник новый выдумал для себя Васян — так хорошо ему становилось в эти минуты. А он хозяин на этом празднике: мог, кого захотел бы, послать еще за вином, мог костыли мужиков побросать в костер, а то и затушить его и разогнать всех к чертовой матери. Чего мог, тому радовался Васян, тихо гордился.
— Эх вы, колхознички, песню б лучше мне спели! Какую ни на есть, поскушней только, — просит Васян, мужиков. Просит всерьез, с мукой в голосе: — Хочу одну, про душу чтоб...
Наставало время пить и Васяну. Он ставит на колено бутылку и, пока мужики налаживают песню-старинушку, вытягивает водку до дна, через горлышко, без передыху. Обмякнув, распахивает пиджак, расстегивает ворот рубахи и, скребя пятерней лохматую грудь, не зло и горько роняет упрек мужикам:
— Не могете вы про душу...
Первым оскорбился Никишка Бубнов.
— Эх, как любишь ты, Васян, нанимать нашего брата: принеси, приведи, подай и песню спой по заказу!.. Тут воля общая, а не ресторанция какая. Хоть так сказать...
— А ты не наймайся! — осерчал Васян. Выждал минуту, еще захотелось сказать: — Через таких шкелетов я горб до лопаток стер в Сибири. Все боишься продешевить себя?.. Да ты и чарки вонючей не стоишь, ежели тебя из-под колхозной крыши выволочь! — осатанело накидывается Васян на Никишку.
Дальше — больше...
— А ты колхоза не тронь, — нашаривая костыль, взъерошился вдруг и Федяка Громов. — Ты хоть один кол вбил в нем?..
— Видишь, про душу ему спой... Да ты заглядывал в ту самую душу хоть раз? Заглядывал, спрашиваю?! — поддержанный Федякой, Бубнов колотил культей себе в грудь, второй рукой сгреб подол рубахи Васяна в кулак, затормошил.
— Ты каплю пота уронил за него, за колхоз-то, а? Мы за него головы на войне клали. — Федякинский костыль хрястнул на плече Васяна.
Тот сделал вид, что и это ему нипочем, оставался неподвижным и по-прежнему властным. Лишь в глазах можно было прочесть испуг. Но не силы мужиков испугался Васян, а впервые узнал, какие они, эти «колхознички», на самом деле.
«Эх, как все переделало!» — только и подумал он, когда мужики разошлись по домам. Подумал и пожалел, что сам же позвал их. Не вина и не потраченных денег жалел он, а потерю веры в то, что эти громовы да бубновы помогут ему, Васяну, «откупить» свой дом. А рассчитывал, ой как надеялся, что помогут словом, голосом лишним на колхозном сходе. И — на тебе! Словно федякинский костыль, все треснуло вмиг...
Васян остается подремать у затухшего костра. Посасывает трубку и слушает деревню, жалкую брань баб на своих мужиков. Нехорошо и грязно кроют они и самого Васяна.
— Матерый черт, весь колхоз обаламутил!.. — собирая обломки костыля, причитает Федякина баба.
— Всех колхозных овец на своих волков поизведет, окаянный! — вторит ей Никишкина жена, нашаривая у костра мужнину шапку.
Вопят что-то бесстыдное другие бабы.
«Жаль, подстарел малость, — знать бы и вам козырного!» — плюет Васян в умолкший костер...
Всяк с недружелюбием смотрел на Васяна, и только Клаша-библиотекарь относилась к нему любезно, всегда приветливо и учтиво обходясь с ним. Человек она новый в деревне и могла не знать всего о Васяне. Клаше Унжаков казался сиротливым, обиженным старостью человеком. Из уважения числила его в «активных» читателях и на людях похвалила за доброту. Чаще Васяна никто из деревенских и не ходил в библиотеку. Лето, зима ли стоит, в погоду и непогоду — все равно идет он туда.
Всегда в свежей рубахе с шелковым витым пояском, в картузе из тонкой холстинки, костылек в руке. Подойдет к окошку, глянет — Клаша на месте, тогда входит. Входит степенно и мягко, оглаживая, как слепец, дверные косяки.
Клашу звал дочкой.
— Дочка, подай деду Васяну книжицу какую ни на есть... без политики которая, — просит Унжаков, садясь за читальный стол.
Старому человеку почему не услужить? Клаша с ласковой усмешкой на губах подает одну, вторую книжку, свежий журнал — выбирай, что душе угодно. Васян берет наугад, разламывает книжку пополам и начинает водить бородой по страницам. Глазами же обшаривает стены, оконные переплеты, пол. «Рамы заменить бы... Да и пол перебрать придется, — думает старый свое. — Голландку для форса поставили... Все одно на русскую перемажу», — Васян отводит взгляд в книжку. Изнывающе сладко и норовисто у него на душе.
Изловив Клашин взгляд, Васян бормочет, тыча пальцем в журнал. Удивленно, с сожалением бормочет:
— И ракеты, оказываетца, сгорают?.. Ох, мать-небушко!.. А на што уж какое железце-то ставят небось. Солнце, оно не подпустит к себе, сжарит, ково хошь спечет... Зря, выходит, имусчество кверьху пуляют...
Клаша по-девичьи хохочет. Васян слюнявит палец, перекидывает страницу, лезет бородой в следующую, но не читает, трясется в смехе в лад Клаше. Вскоре, покашливая, встает и идет смотреть плакаты на стенах. Таскается Васян от плаката к плакату, сапогами пол пробует. Доски усохли, между ними хоть пятерню суй. Заметно постерся пол, весь в мослаках от суков. Клаша своим делом занята, старик — своим. Все думает и думает он, как «откупить» у колхоза свой дом.
Не в первый вечер так обходит Васян свою бывшую избу, пяля глаза на плакаты, книги и Клашу. Обходит и мысленно прикидывает: какую цену «положит» председатель за дом, сбавит ли на ветхость его и старость самого Васяна?
Идти, однако, в правление с таким вопросом старик пока не решался. Помешал разлад с мужиками. Здороваться и то перестали, не то чтобы посидеть за рюмкой водки.
Ни в один, ни в другой раз, когда Васян приносил выводки, он уже не сумел никого зазвать на берег к костру. Тогда с еще пущей охотой зачастил в библиотеку. Книжек Васян теперь не просил, а так, с Клашей поговорить наведывался. Но засиживался допоздна. Выходили вместе. Клаша тушила свет и вешала замок. Вдвоем и по деревне шли, пока не свертывала Клаша к своей квартире.
— Эт как же, без сторожей, знать, обходитесь? —
