ножом за голенищем... Липнет все, и делается тяжко Васяну Унжакову. Так тяжко, что сердце, холодея, закатывается.
Добежал до волчьего овражка и потерялся в изломах звериных троп.
Спохватились Васяна сразу, поутру, но не скоро нашли. А когда нашли, деревня пошла поглядеть.
Лежал он в подлесном овражке, у того самого логова, куда по весне приходил за выводками. Лежал, прильнув ухом к траве, борода дождем вбита в землю. Одним ухом он словно выслушивает потерявшийся след, над другим жужжат, справляя свою панихидку, зеленые мухи.
1966 г.
ЗАПИНКА
Рассказ
Студено. Мороз жмет — дух захватывает. Егорыч даже на солнце обижается: спустилось низко, в каждое окошко заглянуть норовит, яркое — смотреть больно, а тепла не дает. Последние морозы цепки, боятся — весна подкараулит.
Егорыч в заплатанной шубе, в толсто подшитых валенках. У ног — рыжий Волчок, заиндевелый от ушей до хвоста, дрожит, вот-вот из шкуры выскочит. Смотришь на него — холоднее становится. Егорыч треплет себя по бокам, дышит в рукавицу, сосульки на усах отогревает, а то легонько топтаться примется. Но стынь не отступает.
Базарная толпа топчется, суетится бестолково. К полудню редеет, вымерзает.
«Оскоромился ноне», — сокрушается Егорыч. Березовые веники, вальки, топорища — товар ходкий, в лавках не купишь. Но сегодня и у Егорыча их берут неохотно. Может, оттого, что зябко, не до них?..
— Ну, шабаш, брат, айда греться теперь! — хозяин зовет за собой собаку. Последний веник отдает почти «за так» знакомому старичку-пенсионеру...
Егорыч сидит в сельповской чайной. Волчок устроился у его ног под шубой. От избяного духа здесь тепло, уютно: вкусно пахнет горячей лапшой, крепким чаем. Егорыч, не торопясь, достает из-за пазухи оладьи, яйца, раскладывает их на уголке стола. Вынимает из кармана луковицу. Сдунул прилипшую табачную пыль, очистил.
— Эй, беленькая, — зовет он официантку, — сольцы чуточку да стаканчик мне.
Та подходит. Егорыч отогревает в руках чекушку.
— Э-э, папаша, тут этого нельзя.
— Отчего нельзя?
— Так вот и нельзя. Читайте! — показывает на стену официантка.
— А что там, дочка? За очками далече лезть, — интересуется Егорыч.
Та с усмешкой читает ему объявление: «Распитие спиртных напитков категорически запрещается».
— А! Ишь ты, как самостоятельно написано... Для культуры, значит? Ну, раз категорически, то чайку тогда не откажи.
Ему приносят чай. Егорыч долго греет руки о пузатый чайник и что-то бурчит под нос. За столом он один. Это ему по душе. Так свободнее смотреть на людей, слушать, о чем говорят, отгадывать каждого: кто он, откуда, какого занятия человек.
Согревшись, Егорыч принимается за оладьи, потом ест яйца, пьет чай. Он никуда не торопится и все делает с каким-то своим удовольствием. Старик обмяк, распарился. Пот градинками катится по носу в блюдце на шершавой ладони.
Знакомых нет — хорошо. Не любит он, когда кто-нибудь из своих деревенских видит его в чайной. Однако не успел Егорыч порадоваться этому, как вошли два парня. Один в стеганке, с топором за поясом, второй в бушлате, с ломом в руках. Егорыч узнает деревенских ребят Ивана Симова и Сергея Чернова. Лета три назад вернулись из армии, в саперах служили. С год поработали в колхозной строительной бригаде Егорыча. Не понравилось, ушли на побочные заработки.
Егорыч поспешно прибирает на столе и принимает строгий вид.
— А-а, дядя Прон! Сколько лет, сколько зим, — первым здоровается Иван Симов.
— Чайком греемся? — шутливо спрашивает Сергей, присаживаясь за стол.
— От нынешней зимы одно спасенье, — суховато отвечает Егорыч.
— Какая нагрева-то от водицы? — бойчится Иван Симов. — Вот грелочка по нынешней стуже, — показывает он из-за пазухи чуть побелевшую с мороза бутылку.
— Ишь склизкий какой, — качает головой Егорыч. — Категорически запрещается это. Прочти, глаза-то не завязаны.
— Это нам известно, — Иван идет и сам приносит стакан и закуску. — При самообслуживании это дозволительно, — шутит парень.
В стаканы он плеснул чаю, потом налил водки.
— Мы против культуры не идем: вот вам и «чай». Ничего, что чуть холодноват, он свое возьмет. — Симов расставил стаканы, предложил: — Тяните!
— Несамостоятельно этак! — отодвигая свой стакан, строго бурчит Егорыч и хмурится.
— А ты, дядя Прон, все такой же: ни выпить при тебе, ни пошутить... Ну ладно, забыл, что ты непьющий. — Симов хитровато ухмыльнулся, стукнулся с Сергеем. Выпили.
Ребята помнят, что на деревне Егорыч слывет строгим и дотошным ворчуном. Но его уважали. Мастер плотницкого дела. Насчет хмельного осторожен. Выпивает по праздникам. Глаза не мозолит: выпьет, попоет — и спать. О таких грехах лишь жена знает...
— Эх вы, плотнички-работнички, дери вас нелегкая, — ругается Егорыч, качая головой. Ребята, сморщившись, нюхают хлеб. — Вот вы вроде городские стали, рабочими называетесь, а повадки свои дурацкие не бросаете. Несамостоятельно это!
— Да ты не серчай, дядя Прон, — оправдывается Сергей. — С работы мы, перемерзли малость, погреться не грех после такого.
— Что ж это за работа такая, что перемерзли? — косится старик.
— Если говорить начистоту, то работа не ахти какая завидная, — откровенничает Сергей. — Поднарядились здешний мост разобрать, чтобы паводок не снес. Мороз-то, наверное, последний ударил, а там...
— В колхозе тоже небось не лучше. Скука одна, а не работа, — заломив шапку, вступает в разговор Иван Симов.
— Мосты разбирать пока не нанимаемся, — наливая чай в блюдце, с ехидцей отвечает Егорыч.
— Верно, дядя Прон. А что теперь наша бригада делает? — интересуется Сергей.
Егорыч отвечает не сразу:
— Сходи да узнай, я тебе не радио — обо всем сказывать.
— Я просто так, а вы с обидой.
Парню хочется поговорить о деревне. Он подвигается ближе к старику:
— А мы, дядя Прон, были тут на одной стройке, о вас рассказывали. Вот, говорим, у нас на деревне есть человек. Без особой такой грамоты, а дом ли тебе, конюшню ли там какую или контору под правление без всяких чертежей срубит. Нарисует углем на куске фанеры, покажет на колхозном собрании — и проходит без
