class="p">– Ты был совсем бледный. У тебя с лица ушла вся кровь. Как это понять?
– Ах, так это была бледность, – говорит Роман. – Я чувствовал, как что-то происходит с лицом,
но не понял что. Обычно я бледнею, когда у меня горе (тогда я просто каменею), или когда я бываю
зол настолько, что готов разорвать врага или обидчика. Тогда я уже и сам не могу себя остановить,
будто за меня действует кто-то другой. А от чего сейчас – не знаю. Такое у меня впервые. Только
сейчас моя бледность означала светлый подъём, а не опускание к тёмному.
От её светло-карих, наивных родных и откровенных глаз плывёт в голове. Теперь у Лизы
почему-то усталый, измученный вид. Дрожит краешек губ, по щекам бегут слезинки. Роман
собирает их далёкими, сухими и какими-то чуть отстранёнными поцелуями: после их потрясения,
как после упавшего пламени, поцелуи могут быть лишь обугленными, но не чувственными.
– Знай же, – шепчет Лиза, – что и у бабушки моей, и у мамы настоящая любовь просыпалась
лишь после замужества, когда они уже жили со своими мужчинами. Любовь для женщин из нашей
семьи – это такая категория, которая приходит не сразу, но навсегда. Не обижайся за то, что я не
говорю «люблю», хоть я и назвала тебя «любимым», так как это было необходимым словом для
завершения нашего обряда. Я сказала бы это тебе лишь в том, случае, если бы стала твоей женой.
И то не сразу. Но близость с тобой недопустима для меня ещё и потому, что у тебя семья. Только
не думай, что этими словами я толкаю тебя на какие-то необдуманные поступки. Напротив, я стану
гордиться тобой, если ты скажешь: я выбираю жену и детей, я нашёл возможность счастья с ними.
Вернись, поживи в своей семье. Обо мне не беспокойся – теперь я могу терпеливо и верно ждать
тебя до тех пор, пока ты сам не освободишь меня от ожидания. С этого момента я твоя.
– Ты моя ровно на один год, пока я не приеду?
– Время не имеет значения. Я буду верна тебе до тех пор, пока ты не приедешь. Ну и потом,
конечно, тоже.
– А если это будет больше года? Удивительно, что ты сама принимаешь на себя такие строгие
обязательства…
– Так я же Принцесса. Я хочу, чтобы всё было настоящим. И даже ожидание. А настоящее
ожидание не может быть коротким. Оно не может быть даже определённым и запланированным.
Оно должно быть неизвестным, таким, какое было у женщин в войну.
– А ведь совсем недавно ты говорила, что духовное развитие женщины не должно отставать от
физиологического.
– Говорила, но я думаю, что духовное ожидание (так бы я его назвала) даёт не меньшее
духовное развитие и всё выравнивает.
В этот вечер в общежитие ехать не надо. Они лежат лицом друг к другу и, забавляясь, дышат по
очереди так, чтобы втягивать в себя дыхание другого, понимая, что никакая физическая близость
не может быть ценней их сдержанности. Говорят о многом. Роман рассказывает о родителях, о
детстве и, ничуть не сомневаясь, о своей нелепой мечте стать волшебником, который помогал бы
всем, всем, всем. Всем – и плохим и хорошим, потому что в помощи нуждаются все. Рассказывая
об этом, он знает, что Лиза не засмеётся.
488
За ночным окном шумит город, где даже ночью нет-нет да каркают вороны. С каким
наслаждением, с хрипом, даже с азартом орут они своё гортанное «ка-аррр». Вряд ли стоит
воспринимать их крики как-то нечто символическое. Вороны кричат здесь постоянно – весь город
насквозь прокаркан этими чёрными птицами.
Находясь в своём духовном облаке, Роман и Лиза фантазируют о тех идеальных отношениях,
которые они могли бы построить между собой, если бы жили в каком-то чуть другом мире.
– Мы не давали бы друг другу никакого спуску, – заявляет Роман.
– Как это? – с мягкой улыбкой спрашивает Лиза, уже почти понимая его.
– Мы ревновали бы друг друга изо всех сил. И сближались бы тоже изо всей силы. Мы не
давали бы друг другу никакой свободы. Мы обязали бы себя любить то, что любит другой. И
вообще, у нас было бы всё вместе, вместе, вместе. Мы сделали бы друг на друга такую ставку,
какую делают только на саму жизнь. Моя цветастая биография подсказывает, что люди слабы в
своих моральных принципах и потому не следует эти принципы постоянно испытывать на излом.
Лучше помогать друг другу их укреплять. Если, например, тебе кто-то хоть немного понравился, то
найди опору во мне: тут же признайся во всём, позволив мне уничтожить разрушающий вирус
наших отношений в твоей душе. Я или разуверю тебя в этом человеке или постараюсь быть
достойней его. Откровение должно начинаться именно с этих микронов, царапинок, запятушек. Так
же был бы откровенен и я. Эта открытость была бы делом нашей чести, а всякая неискренность,
утаивание – бесчестьем. А ещё, чтобы приблизиться к самому совершенному чувству, я прямо с
завтрашнего дня начну писать тебе письмо о любви. Я буду писать его в отдельную тетрадку, я
попробую написать тебе такое письмо, какое ещё никто никогда не написал за всю человеческую
историю!
– Здоорово! – с восхищением говорит Лиза. – Но ты говоришь, как по готовому. Так, как будто
кому-то уже это говорил.
– Конечно, говорил! Я всегда заранее говорил это тебе, как мечте, ещё не встретив тебя. Давай
договоримся, что я буду писать тебе это письмо, но не буду его отсылать, чтобы не портить твоё
истинное неопределённое ожидание. А потом, когда-нибудь позже, ты прочитаешь его сразу всё.
Жди меня так, будто я ушёл в какое-то дальнее плавание, откуда писем не пришлёшь. Но
договоримся только об одном. Если ты по каким-то причинам перестанешь ждать, то, не объясняя
ничего, просто пришли мне пустую открытку.
– Хорошо, – отвечает Лиза, спокойно соглашаясь со всем, что слышит. – Но тогда такую же
пустую открытку пошлёшь и ты, если решишь освободить меня от ожидания. И это будет отменной
всех обещаний, слов и клятв. Хотя от меня ты её никогда не получишь.
– И тем не менее, эта договорённость нужна, – ещё раз просит он. – Пусть всё будет честно.
Если что-то в тебе или в твоей жизни изменится, то не бойся меня огорчить. Огорчай. Я справлюсь.
Я своим чувством умею управлять. Если потребуется, я уничтожу его, даже если оно, не желая
умирать, будет с визгом и стонами отчаянно сопротивляться. Я его преодолею. Не многие это
могут, но мне
