— А когда гипс засох, — продолжал он, — я никак не мог снять с моей девушки маску, хоть зубилом разбивай! Пришлось мне выстричь ей полголовы, и это нас сблизило. Она сказала, что моя посмертная маска станет началом ее новой жизни. Три дня она мне исповедовалась, и от этих ее исповедей я начинал биться головой о стену. Хорошо еще, что у меня была заготовлена целая бочка дегтя для изоляции подвала… Так вот, слушая исповедь, я макал в деготь кисть и под впечатлением от ее излияний черкал по белой стене, а она мне рассказывала, как ребенком ее под руки водили в уборную блевать, как один тип ее бросил и она ночью лежала в Стромовке[9] и с горя пихала в рот глину… и так до тех пор, пока моя девушка из черной не стала снежно-белой, а я не вылил на белую стену целую бочку черного дегтя. У вас не найдется еще кусочек платья? Веревки кончились!
— Вот, оторвите лямку, — сказала невеста и подставила плечо.
Молодой человек взялся за лямку и сильным рывком, каким отламывают ветку или вагоновожатый дергает за ремни, закрывая двери в трамвае, одним движением содрал с нее остаток подвенечного платья.
Сверкнула молния, а невеста стояла полунагая в общественном парке.
— Послушайте, — сказала она, — сделайте и мне посмертную маску!
Странные люди
Цепь, отполированная руками рабочих, поблескивала, звено за звеном, в солнечных бантах и кушаках, которые выползали из забранных жалюзи окошек вентиляционных башен склада металлолома; возле самого потолка виднелся подъемный кран, в кабине этого крана дремала крановщица, ее белая рука была вытянута, пергидрольная головка лежала на сгибе локтя, руку и голову пересекала солнечная полоса.
Сменный мастер Подрацкий миновал одну полосу за другой; солнце полосовало его рабочий комбинезон… он прошел третье отделение, четвертое, он то входил в синие туннели сумрака, то снова оказывался среди ярких, косых и частых нитей солнца, которое, прикинувшись золотыми шнурами и лентами, ползло сквозь жалюзи вентиляционных окошек.
Сейчас он шагал вдоль тихих шлифовальных станков, вдоль карборундовых дисков, висящих на запыленных цепях.
Возле браковочного стола сидели на скамейках шлифовщики; некоторые даже лежали на скошенных боковинах, согнув ноги в коленях и закинув руки за голову, точь-в-точь ожившие карточные валеты.
— Мне передали, — сказал сменный мастер, — что вы отказываетесь работать. И как вы себе это представляете?
— То, как вы с нами поступили, нельзя назвать товарищеским поведением, — шагнул вперед шлифовщик Молочник. — Это как если бы мальчишки написали на стене «Франта дурак» и сбежали.
— Бастуете, значит? — поднял брови мастер.
— Нет, просто не работаем до тех пор, пока сюда не придет тот, кто положенным образом обсудит с нами повышение нормы, — ответил Молочник.
— Ладно, я пришлю профорга, — сказал мастер Подрацкий, вытащил желтый складной метр, измерил браковочный стол, потом сложил метр и пошел прочь, отбивая ритм желтым складным метром, и он вот этак вот шел, а навстречу ему двигался подъемный кран, блондинка-крановщица въезжала в зону вентиляционных башен, она нажимала на рычаги, и кран послушно ехал вперед, неся люльку, и блестящая цепь опускалась, и фигура крановщицы и силуэт крана были полосатыми, как зебры, из-за косых солнечных полос, которые втекали на склад через жалюзи вентиляционных башен. Плывущая вперед верхняя половина женского тела, украшенная подвижными солнечными лентами. И кран проехал над головами шлифовщиков.
Советник юстиции принес передовику производства красный зельц из столовой. Потом он вернулся к корытам, в которых протравливалась в соляной кислоте сталь. Случайно он наступил в лужу разлитой кислоты и тут же почувствовал, как кислота неторопливо принялась за работу. Советник слышал, как лопались шнурки. Поставив ботинок на край корыта, он увидел, как расползается ткань его штанов. Потом советник юстиции взглянул на груду металлолома, где поджигатель остатков войны, нагнувшись, упорно пробивался синим сварочным огоньком внутрь немецкого сейфа, а за его спиной, взобравшись на ту же груду, арестантки разгружали вагоны с ржавыми крестами с деревенских кладбищ, они, всегда вчетвером, брали железный крест за подножье и за верхушку, раскачивали этот ржавый христианский символ и по дуге швыряли его прямо в мульду. А еще они складывали туда куски сожженных танков, железные оградки и украшения с могил, белые эмалевые ванны, похожие на лебедей, швейные машинки и спекшиеся связки ключей — все это обгорело при взрывах фосфорных бомб, ведь после налетов Второй мировой горела даже земля.
Советник юстиции поднял руки, схватился за кабели передвижного крана и нажал кнопку, однако кран тут же заторопился в противоположную сторону.
— Остановите его, остановите, пан советник, или мы врежемся в стену! — кричал помощник Винди.
И советник юстиции нажал на кнопку и остановил механизм. Теперь ему не оставалось ничего другого, кроме как нажать на третью кнопку. И кран медленно тронулся вперед, а советник юстиции зашагал по прогибающимся доскам настила, держа, словно кучер четверни, вожжи и то исчезая, то вновь возникая со своим краном в зеленоватых испарениях соляной кислоты.
— Хорошо, правильно, — подбадривал его Винди, — а теперь останавливаемся!
И советник юстиции нажал на кнопку — и чудом угадал.
На свалке арестантки раскрыли вагон, из которого посыпались обгоревшие патефоны, в их внутренностях поблескивали голубые слезы стекла, потому что после взрыва фосфорных бомб горели и выплакивали себя даже фабричные окна.
— Ну ладно, — сказал Француз, — а что если придет плохой материал, такой, что его весь надо будет обтачивать?
— Сплошные рекорды, — сказал шлифовщик с крестообразным шрамом под глазом, — в последний раз музыка у печей играла, когда побили рекорд для мартена, дали четырнадцать плавок в сутки. Но один вальцовщик мне сказал, что лично он бы отдал этих рационализаторов под суд, потому что когда в прокатном цехе вальцуют сталь всех этих четырнадцати знаменитых плавок, то половина материала отправляется обратно в печь как металлолом.
— Здесь вообще все неправильно, — сказал Амполино, — девчонки вечером спать укладываются. А я, когда работу заканчиваю, домой еду. Дома девчонкам делать нечего, так что по вечерам у них только пение да любовь, правда, Француз?
— Поезжай домой, — отозвался Француз, — ну их всех. Это у меня были иллюзии, что я нужен своей родине… Оттуда я уехал из-за обвинений в антигосударственной деятельности, а отсюда мне куда податься? Эх, парни, прожить тут можно, а вот жить нельзя. Повсюду в мире люди умеют развлекаться. В Сингапуре я видел, как пони прилаживался к негритянке. Или это было в Шанхае? Там при мне заживо варили обезьянок, они от боли сходили с ума, и у них закипали мозги. Отличная закуска, знаете ли. Или это была Куба? Там черепах, прежде чем убить, отдают на забаву детям, и дети выкалывают черепахам глаза… а какой потом из них суп, объедение! А у нас во Франции? Взять хоть Канебье в Марселе, там в кабаре на сценах до сих пор раскладывают всякие приспособления, и вы с вашей партнершей можете раздеться догола и надеть маски, а потом на эстраде пробовать на кушетке любые позиции, какие вам только придут в голову, а зрители за столиками будут вам хлопать… однако он уже возвращается!
Винди наклонился над корытом и исчез в бирюзовых испарениях. Было слышно, как он железной щеткой скребет по стальным брусам, был слышен его голос: «Так, а теперь, пан советник, опустите подъемник, мы защелкнем замки. А вот здесь окалина уже отваливается».
И советник юстиции наобум вдавил кнопку — и чудом угадал. Механизм окунул свои крюки в сопливо-зеленые испарения, слышно было, как петли зазвенели о запоры стальной люльки, в которой лежали куски стали. А помощник Винди по-прежнему клонился вперед так, что от него остались одни штаны.
— Хватит! — произнес он.
И советник юстиции, словно король-марионетка, отпустил кабели и нырнул в едкий пар, чтобы с другой стороны нацепить петли подъемника на люльку. Но не удержал голову внутри корыта, резко выпрямился и, расставив руки, вышел из испарений, все его слизистые горели и пылали, он ничего не видел, и истекал слезами, и чувствовал, как кислота исторгает у него из носа насморк.
Но его помощник Винди, который в своей травильне давно уже забыл не только о насморке, но и вообще об обонянии, нажал на кнопку, и подъемник потащил из жидкости бруски, и соляная кислота сочилась из железок и все ощутимее распространяла удушливую вонь.
— Получается! — ликовал помощник.
Они повернулись и увидели — по длинному складу металлолома, вырастая на глазах, двигалась фигурка, исхлестанная золотыми прутьями солнца, фигурка, которая шла словно бы вдоль резко освещенного штакетника.
