— Получается! — ликовал помощник.
Они повернулись и увидели — по длинному складу металлолома, вырастая на глазах, двигалась фигурка, исхлестанная золотыми прутьями солнца, фигурка, которая шла словно бы вдоль резко освещенного штакетника.
Потом она подбоченилась.
— Слушайте, товарищи, — заговорил профорг, — нас окружают империалисты, и мы не можем ждать. Мы обязаны залить их воинственные глотки нашей мирной сталью…
— Знаешь, Вацлав, — отозвался Молочник, — сегодняшнюю передовицу в «Руде Право» мы тоже читали. Сейчас речь о другом. Почему вы, когда повышали норму, с нами не посоветовались? Разве так дела делаются?
— Ясно, — шевельнул плечами профорг. — Но ведь то, что вы придумали, называется забастовкой!
— Даже если и да, так что с того? Конституция ее разрешает. То есть мы бастуем согласно конституции. Мы отказываемся работать до тех пор, пока с нами прямо здесь не обсудят повышение норм.
— Но ведь в Корее идет война, — взвизгнул профорг, — и крепость Пусан вот-вот падет! Последний раз спрашиваю — работаете?
— Не работаем.
— Значит, придется сообщить в завком, — профорг развернулся и пошел прочь, и жалюзи вентиляционных башен набрасывали на его спину полосатое одеяние — подобие тюремной робы.
И ветер рассеял завесу зеленоватого, как патина, дыма, и Винди склонился над сталью, а советник юстиции снял рукавицу и положил ладонь на мокрый металл.
— Пан советник, вытрите скорее, водой, водой сполосните! — крикнул помощник.
Советник юстиции побежал по прогибающейся доске и отвернул водопроводный кран, но оступился и по самый пах провалился одной ногой в щель между доской и корытом; быстро вытянув ее и почувствовав при этом, что поранил колено, он принялся мыть руки, глядя на груды оставшегося после войны металлолома, где как раз появилась девушка в арестантском одеянии, на левой руке у нее был свеженаложенный гипс, а в другой она несла воловий намордник, чтобы забросить его туда, куда заключенные забрасывали железные кресты.
— Раз, два, три! — раздался женский голос. И крест взмыл вверх, и одна из заключенных добавила к нему фигурку Христа, обеими руками воткнув ее в груду военных отходов.
— Это беглянка, — сказал помощник, — она вчера руку прищемила. Слушайте, а этот парень, Незвал, для чего он волочет в свою поэзию все небесное воинство?
— Как это? — спросил советник юстиции.
— Он случайно не еврей? — продолжал помощник. — Он утверждает, что при его рождении у колыбели стоял сам архангел Гавриил. Так если этот парень, ну, Незвал, в него не верит, зачем тогда тащит этого ангела в свои стихи?
— Не знаю, — сказал советник, — но мне кажется, что вся кислота уже стекла.
— Точно… значит, я поеду себе потихоньку… однако же с этим наследником ложи вольных каменщиков предстоит, кажется, сразиться именно мне! — сообщил помощник Винди, и из его рта вылетела длинная нитка слюны. — Я напишу стихотворение, которое будет называться «Как брат Виктор Аренштейн исполнял обязанности каменотеса».
— Ну, парни, возьмет он нас в оборот! — сказал Ресторатор.
— Не возьмет, — ответил Молочник. — Если у нас ничего не получится, я после обеда пойду к самому Тонде.[10] Он же учил нас не бояться и отстаивать свое право рабочего человека.
— И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два, — произнес Священник, — и кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду…
— И кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую,[11] — прервал его Молочник, — это для святых, а рабочий должен целить прямиком в матку, иначе его дело труба.
— Церковь мы уже взяли в оборот и на этом не остановимся, — сообщил кудрявый Легавый.
— Возможно, — ответил Священник, — что как раз это и поставит церковь на ноги.
— Возможно, но я вас уверяю, что через пятьдесят лет от церкви останутся только храмы.
Ротмистр поднялся, подставил свой блокнот под солнечный луч и проговорил:
— Хватит, ясно же, что святой отец здесь единственный, у кого с головой все в порядке, а вот мне сегодня придется нарисовать в своем блокноте ноль, потому что за простой нам никто не заплатит. Прокурор, сколько мы за это можем схлопотать?
— Я как раз об этом думал, — ответил Прокурор и принялся расхаживать туда-сюда. — Они могут нам припаять закон о защите мира, там сроки больше.
— Но мы же в своем праве, — сказал Молочник.
— Это ты в праве, — ответил Прокурор, — а я нет, потому что меня уволили с государственной службы. Вот если бы я и дальше оставался прокурором, я бы сделал из себя и себе подобных отличную антигосударственную группу. Себя самого я бы представил как интеллектуального вдохновителя данной забастовки, а в качестве отягчающего обстоятельства указал бы на то, что я как бывший прокурор обо всем знал и не знать не мог…
— Но мы же в Кладно! — загремел Молочник. — Мы здесь все равны! Мы все тут трудимся. Представители побежденных классов бок о бок с коммунистами — ради того, чтобы всем жилось лучше!
— Это еще как сказать, — проговорил Легавый. — У нас, когда меня еще не уволили, бытовала теория двух пощечин, то есть важно было, кто кого ударил. Если, к примеру, рабочий даст пощечину прокурору, то могут арестовать прокурора, потому что вдруг он этого рабочего спровоцировал. А вот если прокурор дает пощечину рабочему, то даже в случае провокации со стороны рабочего прокурор все равно получит по максимуму, потому что…
— Здорово, — крикнул Молочник, — но у нас в Кладно такое не проходит. У нас — нет! — Вот что кричал Молочник, а подъемный кран, позвякивая, все приближался и приближался.
— Ясно, — отозвался советник, и штанина у него оторвалась снизу по самое колено. Он поднял ногу, точно снимая тренировочные штаны, и вытащил остаток ткани из ботинка; он глядел на свалку, где арестантки как раз грузили в очередную вагонетку крышки железных гробов, таскали чугунных ангелов с изъеденными лицами и крыльями, ангелов с разводами сварочного нагара, и швыряли все это в вагонетку.
Помощник, сжимая вожжи подъемника, шагал по настилу вслед за плывущими по воздуху брусами стали. Наконец кран замер над железной тележкой на путях. Серебряная слюна стрункой вылетела у него изо рта, и Винди утерся мокрым от слюней рукавом.
— Все просто, как хлеб, — сказал советник юстиции, и ботинок у него лопнул, распустился, словно цветок кувшинки.
Крановщица мелькала в золотых косых полосах солнца и в туннелях тени… каким же крохотным казался кран на другом конце цеха, он летел, точно самолет с разведенными крыльями, вдоль двухсотметрового цеха и склада металлолома, и наконец затормозил прямо над огромными часами, над бригадой шлифовщиков, и в люльке поднялся председатель завкома — в черной шляпе и в черном сатиновом халате; он оперся белыми руками о край люльки, слегка высунулся из нее, как оратор на кафедре, с лентой из солнечного луча через плечо, и сказал:
— Честь труду!
— Если за него хорошо платят, то честь, — отозвался Молочник.
— Итак, товарищи, у нас есть план, который надо выполнить. Иначе мне придется известить обо всем ЦК профсоюзов! — сообщил председатель и постучал пальцем по краю люльки.
— Кто распорядился повысить нормы? Кто и с кем советовался? — поинтересовался Молочник.
— Министерство тяжелой промышленности.
— А чья была идея?
— Идея… наша.
— Вот видишь, где корень-то. А тех, кого вы должны были спросить первыми, вы вообще не спросили, что они для вас, только цифры в статистике?!
— Нет, но я сделал так, как решил завком. Будете вы работать или нет?
— Не будем. Если только ты самолично не вывесишь приказ о том, что действуют старые нормы — до тех пор, пока с нами надлежащим образом не обсудят это повышение.
— Хорошо, — председатель по локоть окунул руку в черном сатиновом рукаве в золото солнца, — но я сообщу обо всем в дирекцию и в ЦК профсоюзов.
— Зачем вы с нами так? Почему хотите вытащить сотню у меня из кармана? — вскричал шлифовщик с крестообразным шрамом под глазом.
— Вацлав, — сказал председатель, — я тебя не узнаю, ты же старый испытанный товарищ, разве можно так со мной поступать?
— Вы мне жизнь испоганили! — воскликнул шлифовщик и схватил металлический стержень, он перебросил его из одной руки в другую, отчего по складу заметались солнечные зайчики, а потом зашвырнул на высокую кучу лома, и длинный стержень лязгал и позвякивал, и его голос умирал где-то в синих тенях, а шлифовщик взбежал на эту груду железок, и его трясло от злости, и солнце обвило его золотистым поясом.
— Но Вацлав, я ведь тоже один из вас, я тоже рабочий, — сказал председатель заводского комитета и приложил руку к своему черному халату.
— Значит, должен бы понимать, — ответил Вацлав и спустился по противоположной стороне груды железа — а потом простонала и хлопнула створка ворот.
