развелись некрасиво за несколько лет до этого. Он её, можно сказать, выгнал.
Выразив на своём лице недоумение, Рыжов слукавил. Ещё позавчера, собираясь на встречу с Лилей и её отцом, он расспрашивал о них Поповича, и тот, как бы нехотя, но довольно объёмно передал ему то, что слышал от хранительниц сплетен этого маленького городка. О последовавшей через несколько лет за семейной драмой скоропостижной смерти матери Лили или специально, или не придав этому большого значения, умолчал.
— Провожая меня в Москву поступать в МГУКИ, мама сама мне многое рассказала. Учила жизни. Винила в том, что мне пришлось взрослеть в неполной семье, только себя и наставляла всегда быть сдержанной, думать, что говоришь, не влюбляться и тому подобное. Однажды под Пасху, когда мы ещё все вместе жили, отец, как положено доброму христианину, попросил у неё прощения.
— Прощёное воскресение. Это не под Пасху, а за день до Великого поста.
— Ну да. Наверное. — Лиля не сочла уточнение важным. — Мама стояла у плиты, готовила ленивые голубцы и через плечо бросила ему в ответ вместо «Бог простит», как водится, — «Это ты меня прости», легкомысленно и как-то чересчур весело. Через минуту, обернувшись, она увидела совершенно незнакомые глаза, равнодушно глядящие сквозь неё.
— Замковый пазл.
Плечи Лили свела едва заметная судорога:
— Не понимаю.
— Ты похожа на маму? — спросил Гена, чтобы не объяснять про пазл.
— Все, кроме папы, говорят, что очень. Только я повыше.
Рыжов отзеркалил в сознании последнее предложение.
— Тогда многое понятно.
И улыбнулся, не вслух, конечно. Но Лиля услышала.
И целое мгновение она колебалась, как воспринимать эту улыбку — как комплимент обеим или как усмешку над ними? Правая ладонь уже была готова к пощёчине и сокрушалась своей неспособностью быть кулаком. Однако Лиля вовремя задержала дыхание, взяла себя в руки и сделала сознательный выбор. Это был комплимент. Что же ещё?
— Она тяжело умирала?
Гена так сочувственно спросил это, что Лиле даже стыдно стало за промелькнувшие в душе сомнения.
— Саркома, — ответила она, — ничего не помогало; ни обезболивающие, ни наркотики. В сознание приходила редко. Хваталась за меня холодными руками. Плакала. Смотрела в потолок. Говорила мало. Папа два раза приходил и по часу стоял в коридоре. И только один раз вошёл в палату на несколько секунд. И то, мне кажется, она его не видела. Перед выпиской я чётко услышала от неё: «А чего ещё ждать?» И несколько раз: «Наказание, наказание»…
— Отец Андрей говорит: «Наши болезни не наказание наше, а оправдание нам».
— Не люблю я эти двусмысленные премудрости.
* * *
— О, как мучительно скучно мне было заниматься оцифровкой университетских архивов. Представь себе курсовые и дипломные работы студентов семидесятых годов. Благо, более ранние не хранили. А протокол торжественного заседания учёного совета, посвящённого столетию Ленина? И эта мука продолжалась год, пока я не наткнулась на работы деда. Вообще, меня привлекли, чтобы не сокращать третью ставку библиотекаря. И, наверное, благодаря фамилии поручили разгребать материалы биофака и агрофака… Что улыбаешься?
— Смешная рифма напрашивается.
— На «разгребать»?
Ох. Ну, точно вся в маму, Рыжов вспомнил разговор с Поповичем.
— На «агрофака» всего лишь.
Лиля не замедлила изобразить на лице крепкую обиду. Метнула возмущённый взгляд. Гена не сразу понял, что задел болезненные струны её дочерних чувств, и продолжал улыбаться.
— Хам! — перешла она от мыслей к словам.
И вот теперь недоумение Рыжова было искренним. Лиля слишком отчётливо выговорила это древнее имя. Вложила душу. Гена хлопал ресницами, слов не находил. Кто мог подумать, что эта уже вошедшая в обиход и ставшая привычной негритянская рифма так её заденет, так взбесит. «Ах да, «мазе» — мать, а мы совсем недавно говорили о её маме. Как неловко, но я же не её имел в виду, что за чёртов детский сад».
— Лиля, я даже не знаю с чего начать оправдываться. Мне так стыдно, но ты же понимаешь, что у меня и в мыслях не было того, о чём ты подумала. Мы по десять раз на день слышим это «мазефака» из телика и в интернете, прости, больше не буду. Лиля. Лиля?
Лиля плакала.
«Хорошо поговорили, — подумал Рыжов и добавил: — о, женщины! Каким только химерам нет места в ваших головах. Это же надо такое выдумать, такое услышать». И Гена поспешил оправдаться, поспешил унять её дрожь. Вкрадчиво, без агрессии, но настойчиво он приводил ей довод за доводом, аргумент за аргументом, убеждая, что нет его вины в том, что ей прислышалось. Он заклинал её простить его неуместную улыбку, забыть неудачные шутки, он никогда их не повторит. Он оградит своё сознание от двусмысленных рифм, и она никогда больше не услышит ничего подобного. Извинения Гены были логичными и убедительными, и Лиля с жадностью внимала ему и верила каждому слову. Она всхлипывала по инерции и, вероятно, только затем, чтобы он не останавливался, а продолжал и продолжал извиняться.
С последними лучами солнца они примирились окончательно. Пережёвывая баранину и находя ей достойное сочетание с молдавским ширазом, смеялись, рискуя подавиться, но продолжали говорить, говорить, говорить. Запевал Рыжов. Темы были самые разные. Путешествия Гены, его приятели, друзья и партнёры в разных проектах, его онлайн знакомство с Путиным в эфире. Рассказать ему было что. И всё так весело, так смешно, остроты буквально отскакивали от зубов.
Постепенно вернулись к разговору об отце Лили.
— Я не удивлена его отказом. Он одиночка. Он вне общества. Я давно поняла, что ему до лампочки не только общественные заботы, страхи, проблемы, но и его устремления, его надежды на улучшения, на преобразования, на справедливость. Его всё устраивает. Мне думается, это не врождённое качество. Спорил же он раньше с дядей Толей, с дядей Федей и о политике, и об экономике, и об истории. Потом меньше, меньше, меньше. Религия, наверное, так на него повлияла. Одно время он был истым христианином. Мама говорила, чёрт их с дядей Федей затащил тогда в церковь.
— Когда?
— Зимой… Я ещё в школе училась. Дядя Федя Библию хотел купить, просветиться. Ну и разговорились они там со старым попом, заштатным по болезни. Дядя Федя быстро соскочил, а папа стал частенько вечера с тем попом проводить. Мама злилась. А он постепенно всё больше и больше стал отстраняться от всего мира. Деталей его эволюции не знаю, но общее впечатление было такое. Потом, когда я в университете уже училась, я и смеялась над ним, и радовалась за него. Ну как не смеяться над верующим доктором естественных наук, правда? И как
