— Это потому, что я тебя люблю!
И тут же пугаюсь того, что сказал. Я знаю, что о любви говорят только взрослые, а детям о ней говорить нельзя. Какой-то миг мне кажется, что и Аллочка испугается моих слов и сейчас убежит. Но она не пугается. Она очень спокойно и рассудительно говорит:
— Я так и думала. Я уже давно замечаю это.
Она подходит ко мне, поднимается на цыпочки, пригибает руками мою голову и целует меня в лоб. Потом так же серьезно и спокойно добавляет:
— Когда мы вырастем большие, мы поженимся. А сейчас смотри ничего не говори маме. Взрослые за это ругаются.
И она снова целует меня, на этот раз в щеку.
Я тоже хочу поцеловать Аллочку, но не могу пошевелиться.
Меня трясет противной мелкой дрожью. Я чувствую, что кончики пальцев у меня просто ледяные.
Ощущение такое, будто стоишь на крыше нашего пятиэтажного московского дома, смотришь вниз, на мостовую, и боишься упасть.
Наконец, дрожь утихает, я притягиваю к себе Аллочку за плечи и целую ее в лоб, в щеки и даже осторожно, едва прикасаясь, в губы.
Аллочка краснеет, опускает мне на грудь голову и тихо произносит:
— Я тебя тоже люблю, Семка… Мы ведь уже не маленькие: будем учиться в пятом классе. А семиклассницы, я знаю, вовсю целуются с мальчишками. А мы будем с тобой, да?..
Я молча киваю.
— Только ты ничего не говори маме! — снова напоминает мне Аллочка.
На другой день всю работу, которую поручает мне дядя Семен, я делаю как-то удивительно легко, прямо играючи. Я пою, свищу, а дядя Семен смотрит на меня удивленно и говорит:
— Ты сегодня что-то в ударе. Как говорится — трудовой энтузиазм…
Я вдруг чувствую, что смогу сегодня сделать все, что угодно, и поэтому прошу:
— Дядя Семен, дай мне построгать хорошую доску.
У меня сегодня обязательно получится. Вот увидишь!
И дядя Семен дает мне большую доску. Я строгаю ее двумя разными рубанками, и у меня на самом деле получается все хорошо, гладко, ровно — не хуже, чем у самого дяди Семена.
А вечером, кончив писать свои обычные столбики цифр, дядя Семен торжественно объявляет мне:
— Мы сегодня с тобой заработали семьдесят один рубль. Для двоих — это рекорд!
Но у меня почему-то сразу портится настроение, и я совсем не радуюсь этому рекорду.
4Через семь лет я снова живу в Малаховке.
У мамы короткий, как у большинства врачей, отпуск — две недели, и она решила провести его у дяди Семена.
Чтобы ей не было скучно, я поехал с ней, хотя мне в Малаховку ехать очень не хотелось.
Семь лет — большой срок, особенно если в него входит война.
Я знаю, что уже никогда не увижу дядю Алексея, ¡громкий смех которого когда-то раздавался здесь, на этом участке. Дядю Алексея убили при форсировании Днепра.
Все эти семь лет я не видал Майка, потому что еще в сороковом году, не пройдя по конкурсу в институт, он ушел в военное училище и до сих пор в армии.
После войны он, правда, приезжал на неделю в отпуск, но я тогда был в колхозе, и мы с ним так и не увиделись.
Дядя Семен говорит, что Майк давно уже хочет демобилизоваться, но его пока не отпускают.
Кира в будущем году оканчивает электромеханический институт. Прошлым летом и я стал студентом.
Тетя Оля и дядя Семен постарели, стали больше болеть. Однако тетя Оля по-прежнему работает, а дядя Семен тоже по-прежнему занят строительством дома и лишь официально, ради продовольственных карточек, числится надомником в какой-то артели и по вечерам вяжет на специальной машине трикотажные рубашки.
Живут они уже в большом доме, в шести громадных пустоватых комнатах. Маленький домик дядя Семен сейчас штукатурит и собирается продавать. Ему нужны деньги, чтобы достроить большой дом, окружить его террасами, отделать второй этаж.
Сейчас я уже большой, и от меня скрывают, что дядя Семен должен много тысяч всем своим родственникам и знакомым. Он был должен и дяде Алексею, и отцу Аллочки Жук, который тоже погиб на фронте. И до сих пор еще дядя Семен не отдал их семьям эти деньги.
Теперь он нередко говорит, что, когда продаст маленький домик, сразу же рассчитается со всеми.
Вообще дядя Семен сейчас говорит и думает только о том, что связано со строительством дома. Я помню, что до войны он читал немало книг, часто ходил в кино, иногда даже из Малаховки ездил с тетей Олей в театр. Сейчас в театр он не ездит совсем, книги ему читать некогда, а в кино он бывает не чаще раза в месяц.
Он занимается стройкой и говорит, что в наш век человека на все не хватает.
И не только он занимается стройкой. И тетя Оля и Кира тоже занимаются стройкой и выполняют бесконечные поручения дяди Семена, потому что они ездят в Москву каждый день, а он — очень редко. Вся их жизнь подчинена стройке. Все деньги уходят на бревна, доски и гвозди. Кира никогда не жалуется на это, потому что она вообще не привыкла жаловаться, но я-то вижу, что у нее только два платья и одна пара туфель, в которой она ходит зимой и летом. И у тети Оли тоже только два платья и одна пара туфель. Зато каждый вечер дядя Семен заводит длинные и скучные разговоры о том, как всем станет хорошо, когда большой дом будет достроен.
Ни Кира, ни тетя Оля в этих разговорах участия не принимают. Тетя Оля еще хоть делает вид, что слушает дядю Семена, занимаясь своими делами: приготовляя обед, ужин или что-нибудь штопая. А Кира даже слушать его не хочет. Она тихонько уходит в свою комнату и плотно закрывает дверь.
При мне они ни о чем не спорят с дядей Семеном.
Но мне кажется, что они давно уже устали его убеждать, махнули на все рукой и смирились.
Кира не раз говорила мне, что, когда она окончит институт, она не останется в Москве, а обязательно попросит направление куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток. И я чувствую, что уехать она хочет не только из-за работы, но и потому, что ей очень тяжело жить дома.
Закончив штукатурить маленький домик, дядя Семен приглашает плотников и договаривается с ними о строительстве каркаса для первой террасы большого дома. Всего этих террас должно быть шесть — три на первом этаже и три на втором.
Мне кажется, что шесть террас для одного дома многовато, особенно если учесть, что Майк в армии, а Кира после защиты диплома собирается уезжать. Однако я молчу, потому что говорить это бесполезно. Дядю Семена не переубедишь. Это давно знают все в нашей семье. Если он что-то вбил себе в голову — обязательно сделает.
Пока плотники работают, мы с дядей Семеном строгаем доски для пола, для стенок террасы. Из маленьких обрезов, которые хранятся в сарае, я начинаю делать первую внутреннюю стенку мезонина. Делаю я ее «под елочку», как когда-то, еще до войны, меня учил дядя Семен.
Вначале я берусь за все это довольно равнодушно, но потом работа увлекает меня, и я делаю ее уже не столько ради дяди Семена, сколько ради собственного удовольствия. Стенка получается красивой, и это радует меня больше всего.
Где-то в глубине души, стараясь не признаваться в этом даже самому себе, я надеюсь, что, пока я в Малаховке, сюда может приехать Аллочка Жук. Правда, вряд ли ее приезд изменит наши отношения, но чем черт не шутит?..
Еще три года назад, вернувшись из эвакуации, я в первую же неделю поехал в Молочный переулок и разыскал там квартиру Аллочки, хотя мне и не приходилось до этого бывать у нее. Больше всего я боялся, что Аллочки еще нет в Москве, что она еще не вернулась. Это казалось мне самым страшным. Но страшнее оказалось другое. Аллочка была дома. Она сама открыла мне дверь, ахнула, почему-то покраснела и сказала:
— Ну, проходи.
В ее комнате, на низеньком подоконнике, возле раскрытого пианино, сидел юноша — красивый, светловолосый, в новеньком коричневом костюмчике.
Аллочка вошла вместе со мной, протянула: «Знакомьтесь», — и, представляя меня, добавила:
— Это друг моего детства. Юноша пренебрежительно оглядел мою старенькую спортрубашку, неглаженые брюки, едва заметна усмехнулся и протянул мне руку:
— Саша.
— Ну, рассказывай, где ты был, как живешь, — попросила Аллочка.
Я начал рассказывать ей о нашей жизни в Алма-Ате, но быстро понял, что ей это совершение неинтересно.
Она все чаще и чаще смотрела на Сашу, он смотрел на нее, и мне стадо ясно, что им нет до меня никакого дела, что я им мешаю.
А мешать людям я не любил.
Через несколько минут я ушел, сказав, что мне нужно торопиться по делу и что вообще я зашел к Аллочке случайно, по пути.
Через полгода я узнал, что отец Аллочки погиб на фронте. Я снова поехал к ней и снова увидал там Сашу.
Он вел себя в доме по-хозяйски, успокаивал мать Аллочки, бегал за какими-то покупками. И я решил, что больше мне в этот дом ходить незачем.
После этого я раза два встречал Аллочку в Малаховке, и мы разговаривали с ней очень вежливо, по-дружески, как будто тогда, до войны, у плотины между нами ничего не произошло.
