Вначале я чувствую себя скованно. Я понимаю, что дядя Семен рассказал Майку о моей выходке в день похорон и что Майка это, конечно, не может радовать.
Однако Майк держит себя так, как будто ничего не произошло, или, по крайней мере, как будто он ничего не знает. И поэтому постепенно моя скованность проходит.
Майк рассказывает, что он провел два дня в Малаховском угрозыске, нашел вместе со следователем плотника, который грозил дяде Семену, что этот плотник вначале от всего отказывался, но, когда его приперли к стене, признался: да, он просил одного типа с Малаховской толкучки отомстить дяде Семену, и тип взялся это сделать за четверть водки и еще потому, что он дядю Семена знал и был обманут им на какой-то комбинации с гвоздями. Сейчас плотник сидит, и ищут этого типа.
— Провалиться бы к черту этой толкучке! — с ненавистью говорит Майк. — Вся грязь от нее! И зачем только ее перевели в Малаховку?!
Я вспоминаю, что раньше толкучка была близко от нашего дома, на Тишинском рынке, и тогда в нашем районе тоже убивали, грабили, обкрадывали. А когда убрали толкучку, сразу стало спокойно. Но мне кажется, что в гибели Киры виновата не только толкучка. Я уверен, что ее погубила та темная, мутная, страшная сила, которая заставила Филатыча и дядю Семена схватиться за топоры, которая поставила для меня на одну доску темного, дикого плотника, покупающего убийцу за четверть водки, и интеллигентного, в галстуке и белоснежном воротничке, дядю Семена, который подсчитывает, сколько он сам у себя заработал за день.
Мне хочется объяснить все это Майку, но я почему-то чувствую, что объяснять ему сейчас все это не надо, что он это сейчас не поймет, потому что это надо увидеть и пережить самому.
Прощаясь, Майю говорит, что, наверно, он скоро демобилизуется и перевезет свою семью в Малаховку.
После ухода Майка я долго не вижу никого из родственников и не знаю, что происходит в Малаховке. Да, если честно говорить, меня это и не очень интересует.
Зато мне очень хочется увидеть Аллочку Жук. Однако ехать к ней как-то неудобно. Каждый раз, когда я собираюсь это сделать, передо мной встает ее испуганное и, как мне сейчас уже кажется, возмущенное лицо, и я слышу ее голос: «Это же кощунство!»
Я уверен, что, если я приеду, Аллочка будет говорить со мной сухо, вежливо и все время посматривать на часы.
И поэтому я не еду к ней долго, месяца два с лишним.
Наконец, уже зимой, я не выдерживаю и отправляюсь в Молочный переулок. Будь что будет! Хоть один раз увидеть ее я должен.
Мне открывает заспанная, непричесанная соседка и лениво говорит, что Аллочки нет, что она живет теперь в Малаховке, а свои комнаты меняет и приезжает только тогда, когда их кто-то хочет посмотреть.
Я понимаю, что дядя Семен оказался сильнее, что он уговорил Аллочку, и молча ухожу. Мне безумно хочется помчаться сейчас в Малаховку, высказать дяде Семену в лицо все, что я о нем думаю, вырвать оттуда Аллочку.
Но я понимаю, что никто там меня не будет слушать, и Аллочка первая, что я ничего не смогу там изменить, потому что я всего лишь студент и у меня нет возможности как-то помочь Аллочке занять свое место в жизни..
И в то же время я боюсь, что та же сила, которая погубила Киру, согнет и сломает Аллочку.
Уже дома я догадываюсь написать ей письмо и отнести его в Молочный переулок. Когда Аллочка придет, пусть прочтет его, пусть приедет ко мне, я постараюсь ей все объяснить, все рассказать.
Я пишу это письмо два дня, везу его в Молочный переулок и подсовываю под дверь Аллочкиной комнаты.
Вначале я жду Аллочку каждый вечер. Но она не приезжает ни через неделю, ни через месяц, ни через три месяца. Она не приезжает совсем.
6
Проходит еще полтора года, и я снова вынужден ехать в Малаховку. Вынужден — потому что не ехать нельзя. Умирает тетя Оля.
Она болеет уже давно, у нее уже было два инфаркта, и все знают, что скоро будет третий, и она это знает и просит, чтобы все родные приехали с ней проститься.
Это очень тяжело — приезжать прощаться к человеку, который знает, что скоро умрет. Но, видимо, так нужно. И я еду.
Дом дяди Семена встречает меня сочным запахом распиленного леса, веселым стуком молотков и визжанием пил. На доме работает, наверно, не меньше десяти плотников. Еще никогда у дяди Семена работа не шла так весело, с таким размахом. Плотники отделывают последнюю террасу нижнего этажа, стучат в мезонине и на террасах мезонина, стеклят готовые террасы.
Уже видно, что дом получился громадный, просторный, шикарный. В ближних кварталах нет ни одного дома, который мог бы сравниться с ним.
Я вижу, что дом красив, но меня не радует эта красота.
Я знаю, чего она стоит. Она оплачена жизнью Киры и жизнью тети Оли. Я знаю, что в этом просторном доме было тесно и душно Майку, когда он приехал сюда с семьей после демобилизации. И вот теперь в его комнате живут дачники, а он снимает частную квартиру в Раменском.
Я знаю уже, откуда у дяди Семена взялись деньги, чтобы нанять плотников. Он «занял» их у Аллочки, занял после того, как продал часть дома в Краснове, которую Аллочка получила за свои московские комнаты.
Аллочка, конечно, не смогла ему отказать. Для нее все это, наверно, было неожиданно. Да и дядя Семен так умеет обволакивать словесами каждый свой шаг, что он кажется шагом ангела. Но ведь я-то знал, что так будет, давно знал! И так же, как я ненавижу дядю Семена за то, что он сделал это, я ненавижу сейчас себя за то, что не смог помешать ему это сделать.
Когда я вхожу, тетя Оля полулежит в кровати, а дядя Семен сидит рядом и говорит Светке и ее матери, которые приехали раньше меня, как хорошо станет всем нашим родственникам будущим летом, когда дом, наконец, будет закончен.
— Мы здесь будем жить все вместе, — тянет дядя Семен, — одной большой коммуной. И детям будет просторно, и взрослым спокойно. На центральной террасе каждый вечер будем устраивать танцы. И не надо стесняться. Чувствуйте себя как дома. Ты, Светочка, привози сюда своего молодого человека, а ты, Семочка, — свою девушку. Места хватит всем. Всем будет просторно и хорошо. И Кирочка всегда будет с нами. — Дядя Семен кивает на большой портрет Киры на стене.
— Она никогда не покидает нас…
Из другой половины дома в этот момент доносится детский плач, затем ругань и хлопанье двери. Это дачники.
Дядя Семен не обращает на это внимания и все говорит, говорит.
Мне становится душно, тошно, как будто я попал на панихиду. Должно быть, у меня резко изменяется лицо, потому что тетя Оля, внимательно поглядев на меня, перебивает дядю Семена и тихо спрашивает:
— Сема, ты, наверно, еще не видал, как отстроился дом?
Я молча мотаю головой..
— Тогда сходи посмотри его. Поднимись на мезонин.
Там почти все готово. И очень удобная лестница. А помнишь, как ты лазил по стремянке?
Я киваю. Я помню.
— Сходи-осмотри все. — Тетя Оля слегка улыбается мне. — Тебе это будет интересно. А потом я с тобой поговорю.
Я выхожу и долго осматриваю дом, брожу по участку.
Мне не хочется возвращаться в комнату, не хочется слушать и видеть дядю Семена.
Я все жду, что вот-вот увижу где-нибудь Аллочку.
Но ее нет. Спрашивать о ней у дяди Семена мне противно, а у тети Оли — почему-то неудобно.
Наконец, я замечаю, что дядя Семен вышел поговорить с плотниками, и иду к тете Оле.
Тетя Оля очень бледна и очень спокойна. Я еще никогда не видел ее такой бледной и такой спокойной.
Она расспрашивает меня об институте, о перспективах работы. Расспрашивает подробно. Мне вначале кажется, что это только вежливость: ведь не может же она всерьез интересоваться моим институтом, когда знает, что скоро умрет. И поэтому я отвечаю коротко. Но потом я понимаю, что она не лицемерит, что ей на самом деле все это интересно. Она спрашивает неторопливо, медленно повторяет некоторые мои ответы, как бы стараясь запомнить их, и у меня создается впечатление, что она копит какие-то сведения, какие-то знания, складывает их в своей памяти, чтобы унести с собой, ибо понимает: это единственное, что можно с собой унести.
От сознания, что она так старательно и спокойно готовится к смерти, мне становится не по себе. Должно быть, тетя Оля и это замечает, потому что она резко меняет тему, улыбаясь, спрашивает, не собираюсь ли я жениться и как вообще у меня «на этом фронте».
Затем она быстро оглядывает комнату. Светкина мать вышла на кухню — готовить ужин. Тетя Оля слегка морщит лоб, как бы отыскивая что-то в уме, и посылает Светку на огород — надо нарвать и очистить к ужину редиски.
Когда Светка уходит, тетя Оля просит меня:
— Сядь поближе, Сема.
Я осторожно присаживаюсь на ее кровать.
— Я хотела кое-что сказать тебе, — вздохнув, произносит тетя Оля. — Я знаю, как ты относишься к своему дядьке. Мне трудно судить тебя, может, ты и прав. Но ты, как и все дети, жесток. Ты забываешь, что он стар и болен. А об этом нельзя забывать. И нельзя забывать, что он носил тебя на руках, менял тебе пеленки. — Тетя Оля задумывается, и я понимаю, что она сейчас видит меня в пеленках.
