дискурсов[165].
В этот период особенно ярко проявились характерные для народа неопределенность и внутренняя сложность, которые, впрочем, свойственны многим, если не всем, важным понятиям. Отличительной чертой народа, однако, было то, что это понятие соединяло в себе противоположные по своему политическому эффекту элементы. Означавшее его слово «народ» иногда имело общеупотребительное и нейтральное значение, иногда же оно ассоциировалось с чем-то нежелательным и даже опасным.
Словарь русского языка XVIII века фиксирует три значения, которые сохранялись также и в XIX веке, да и сейчас они продолжают существовать в том или ином виде. Первое синонимично «людям». «Через рЪку Вислу народ и всякия вещи под Варшавой перевозят на паромах», – так стольник П. А. Толстой писал о своей поездке за рубеж. Второе – это население государства, страны, какой-либо территории. Например, М.В. Ломоносов писал: «Земля не обагряется Российскою кровию ни внутрь, ни внѣ государства; умножается народ, и доходы прирастают». В этом втором значении «народ» иногда был не просто населением на более или менее определенной территории, а некой политически заметной и активной силой… Так, уже у А.Н… Радищева «народ» имеет отчетливо политическое значение. Третье значение «народа» – это «низкие по социальному положению слои общества; податное сословие».. Например, было возможным такое перечисление в названии церковной проповеди:: «Слово, провозглашенное в Вяземском Троицком Соборѣ … в присутствии … всего Вяземскаго Дворянства, Мѣщанства и Народа»[166].
Уже в XVIII веке, не говоря о XIX веке, слово «народ» могло иметь политический смысл, близкий к модерному западноевропейскому понятию нация:: политическая общность с определенными свойствами и правами, обладающая внутренним единством[167]. Впрочем, «народ» в политическом смысле часто терялся намеренно или ненамеренно на фоне «народа» в других значениях… Не существовало простых и очевидных маркеров, по которым можно было бы судить о смысле сказанного, многое зависело от обстоятельств, статуса говорящего, а также тех или иных особенностей аудитории… Другими словами, прагматика тут оказывается важнее семантики[168].
В частности, примеры такого рода сложностей в интерпретации народа можно найти в цензурных заключениях. Так, в одном из обзоров газеты «Русский мир», попавшем в Петербургский цензурный комитет в 1862 году, приводится пассаж с призывом к правительству «вызвать к жизни нравственные силы народа». Чиновник заинтересовался этой фразой, видимо, из-за ее контекста: подозреваемая в демократических симпатиях газета была на плохом счету, кроме того, в этой статье были и другие двусмысленные места, которые он предпочел интерпретировать как критику самодержавия и намеки на общинный социализм Герцена[169]. Возможно, эту фразу о нравственных силах народа поняли бы иначе, появись она в благонамеренном издании. Когда о «нравственной силе народа» почти в то же самое время пишет С.М.Соловьев в своей «Учебной книге русской истории», это не вызывает никаких вопросов у цензуры и публики[170]. Если в газете «Русский мир» подобная фраза читается как призыв к созданию демократической республики, то признание наличия у народа «нравственной силы» довольно лояльным Соловьевым, скорее говоря, прочитывалось как указание на гегельянское развитие духа в истории, которое вполне может быть совмещено с абсолютной монархией.
Представляется, что прагматика была так важна для интерпретации народа не в последнюю очередь из-за особенностей русского языка, вернее, его лексического состава. Одним из авторов, писавших о влиянии лексики на историю понятий, был Ульрих Риккен, занимавшийся концептом просвещение в немецком и французском языках. В 1983 году на заседании Международного общества по изучению XVIII века в Брюссельском университете его вниманием завладела надпись на стене. Там было сказано: «Выключайте лампы, выходя из аудитории!» (Eteignez les lumieres en quittant la salle!)[171]. Эта надпись, в которой лампы были названы les lumieres, навела его на мысль о глубоком различии между французским и немецкими языками в обозначении Просвещения. Во французском часто говорится о les lumieres, что значит «свет» во множественном числе, источники света, лампы, а также означает знания и философов-просветителей. В немецком есть отдельное существительное die Aufklärung – сначала так называлось прояснение понятий и мыслей, но довольно быстро так начали обозначать Просвещение в абстрактном философском и историософском смысле.
Риккен полагает, что во французском понятие просвещения нередко выражается через лексику, имеющую прочные связи с бытовыми, обыденными значениями, что мешает этому понятию развиваться. Согласно его выводам, эта близость традиционного обыденного и нового абстрактного – двух слоев значений, связанных общей лексикой, – в итоге привела к тому, что понятие просвещение во Франции было менее гибким и, возможно, не таким сложным, как немецкий вариант[172].
Возвращаясь к слову «народ» в русском языке, можно предположить, что его многозначность, вероятно, играла против новых значений, потому что она не всегда позволяла достичь нужной точности и определенности. Однако подобное смешение значений также могло быть на руку тем, кто хотел, чтобы новое понятие развивалось и чтобы с его помощью можно было атаковать существующее положение дел: сословное устройство с абсолютным монархом на его вершине. Синонимичный «нации» «народ» был связан с построением гомогенного, цельного порядка, приходившего на смену множеству сословий, каждое из которых имеет свой уникальный статус, подкрепленный особыми отношениями с правительством и с императором лично. Хотя после 1855 года власти сами начали реформировать этот сословный порядок, призывы к слишком быстрым и слишком радикальным переменам оставались неприемлемыми. Двусмысленное и неопределенное слово, вероятно, помогало уходить от цензуры, но не мешало образованной аудитории читать между строк. Кроме того, слово «народ» было хорошо знакомым и отчетливо русским, своим, что делало его более удобным синонимом звучащей по-иностранному «нации»[173].
Как бы то ни было, использование слова «народ», видимо, требовало как от говорящего, так и от аудитории навыков медленного чтения и сложной навигации между разными значениями. В связи с этим представляется особенно перспективным взгляд на народ через призму цензуры. Долг службы требовал от цензоров быть внимательными и добросовестными читателями, хотя, конечно, нередко они были завалены работой и потому просматривали поступающие материалы очень быстро. Тем не менее цензура требует различать значения слов, внимательно интерпретировать прочитанное по частям и в целом. Кроме того, что особенно важно для историков, цензоры фиксировали свою интерпретацию в виде пометок на полях или в служебных записках. Благодаря всему этому по материалам цензуры можно судить о читательских ответах на текст, анализируя его с позиций своеобразной рецептивной эстетики, что особенно важно в случае такого зыбкого понятия, как народ.
Цензура стремилась идентифицировать употребление понятия народ в смысле самодостаточной нации, с тем чтобы не пропустить в печать опасной политической пропаганды, но не ограничивалась этим. Нежелательной была даже критика этого понятия и стоящих за ним реалий. В идеале подданные российского императора вообще не должны были
