Когда Рилла медленно вернулась к дому, Сюзан все еще сидела у столика на веранде и подозрительно шмыгала носом.
— Я вспоминала, Рилла, дорогая, о давних днях в Доме Мечты, когда отец Кеннета еще только ухаживал за его матерью, а Джем был младенцем, а тебя еще и в помине не было. До чего это была романтичная история. Его мать и твоя очень дружили. Подумать только! До чего я дожила! Ее сын уходит на фронт. Будто мало ей было горя в молодости без того, чтобы свалилась теперь на нее эта напасть! Но мы должны взять себя в руки и довести наше дело до конца.
Вся досада Риллы на Сюзан внезапно исчезла. С поцелуем Кена, еще горящим на ее губах, и чудесным, вызывающим трепет в душе, смыслом того обещания, о котором он попросил, она не могла ни на кого сердиться. Она вложила свою тонкую белую руку в загорелую, загрубевшую от работы руку Сюзан и пожала ее. Сюзан была милой, верной старушкой и отдала бы жизнь за любого из них.
— Ты устала, Рилла, дорогая. Лучше тебе пойти в постель, — сказала Сюзан, похлопывая ее по руке. — Я заметила, что ты в нынешний вечер была слишком усталой, чтобы поддерживать разговор. Я рада, что вернулась домой как раз вовремя, чтобы тебя выручить. Очень утомительно стараться развлечь беседой молодых людей, особенно если ты к этому непривычная.
Рилла унесла Джимса наверх и легла в постель, но перед этим долго сидела у окна, восстанавливая свой радужный замок, к которому добавила несколько новых куполов и башенок.
— Хотела бы я знать, — сказала она, обращаясь к себе самой, — помолвлена я с Кеннетом Фордом или нет?
Глава 17
Томительные недели
Рилла прочитала первое в своей жизни любовное письмо в затененном елями укромном уголке Долины Радуг, а получение первого любовного письма, что бы ни думали об этом пресыщенные люди постарше, событие громадного значения, если вам еще не исполнилось двадцати. После того как полк Кеннета покинул Кингспорт, прошли две недели томительной тревоги, и, когда прихожане в воскресный вечер пели в церкви:
Всех тех, кто в море в эти дни,Господь, спаси и сохрани[74],
у Риллы всегда срывался голос, так как при этих словах воображение рисовало ей мучительно яркую картину: корабль, обстрелянный торпедами с подводной лодки, погружается в безжалостную океанскую пучину под крики пытающихся спастись и утопающих людей. Затем пришло известие, что полк Кеннета благополучно прибыл в Англию, и теперь перед Риллой было его письмо. Оно начиналось со слов, на миг сделавших Риллу в высшей степени счастливой, и кончалось абзацем, заставившим ее щеки запылать от удивления, радости и восторга. А между началом и концом письмо было таким же веселым, полным новостей посланием, какое Кеннет мог бы написать любому из своих друзей. Но из-за чудесного начала и конца Рилла много недель спала с этим письмом под подушкой, иногда просыпаясь среди ночи, чтобы просто коснуться его пальцами, и смотрела с тайной жалостью на других девушек, чьи любимые никогда не смогли бы написать им ничего даже вполовину такого чудесного и изысканного. Кеннет не зря был сыном знаменитого романиста. Он обладал даром выразить свою мысль на бумаге в нескольких точных, полных значения словах, которые говорили больше, чем казалось на первый взгляд, и которые никогда не становились банальными, невыразительными или глупыми, сколько бы их не перечитывали. Рилла возвращалась домой из Долины Радуг так, словно она скорее летела по воздуху, чем шла по земле.
Но такие мгновения душевного подъема бывали редки в ту осень. Выдался, правда, один день в сентябре, когда пришла замечательная новость о большой победе войск Антанты на Западном фронте[75]. Сюзан бросилась тогда во двор и подняла флаг — подняла в первый раз, после того как русские отступили со своих оборонительных рубежей, и в последний перед долгими месяцами, полными мрачных событий.
— Наконец-то началось Большое Наступление, миссис докторша, дорогая, — воскликнула она, — и скоро мы увидим окончательное поражение гуннов. Теперь наши мальчики будут дома к Рождеству. Ура!
Сюзан устыдилась своего «ура» в ту же минуту, как выкрикнула это слово, и кротко извинилась за такое бурное проявление чувств.
— Но, право же, миссис докторша, дорогая, хорошие новости ударили мне в голову после этого ужасного лета с поражениями русских и галлиполийскими неудачами.
— Хорошие новости! — с горечью отозвалась мисс Оливер. — Назовут ли их хорошими женщины, чьи мужчины погибли в последних боях. Только потому, что наши мужчины не на том участке фронта, мы радуемся, словно победа не стоила ни одной жизни.
— Что вы, мисс Оливер, не стоит так смотреть на дело, — возразила Сюзан. — У нас было мало поводов для радости в последнее время, а мужчин все равно убивали в боях. Не позволяйте себе падать духом, уподобляясь бедной кузине Софии.
У кузины Софии был богатый выбор причин для пессимизма в ту мрачную осень, и даже Сюзан, неисправимой старой оптимистке, с трудом удавалось не унывать. Когда Болгария вступила в войну на стороне Германии, Сюзан лишь заметила презрительно: «Еще одна нация хочет, чтобы ее отлупили», но греческий внутренний конфликт[76] обеспокоил ее настолько, что, при всем своем философском отношении к жизни, она не могла спокойно выносить сообщения о нем.
— У короля Константина жена — немка[77], миссис докторша, дорогая, и это обстоятельство убивает всякую надежду на лучшее. Подумать только! Я дожила до того, что меня интересует, что за жена у Константина греческого. Несчастное существо под каблуком у жены, а это неподходящее место для любого мужчины. Я старая дева, а старой деве приходится держаться независимо или ее раздавят. Но, будь я замужней, миссис докторша, дорогая, я держалась бы кротко и смиренно. На мой взгляд, эта София греческая — распутница.
Сюзан была в ярости, когда пришло известие, что премьер-министр Венизелос вновь отправлен в отставку.
— Я отшлепала бы этого Константина, а потом спустила бы с него шкуру, да, так я и сделала бы! — воскликнула она с горечью.
— О, Сюзан, вы меня удивляете, — сказал доктор. — Неужели вас не волнуют приличия? Спускайте с него шкуру, если хотите, но обойдитесь без шлепков.
— Если бы его несколько раз хорошенько отшлепали в детстве, он, возможно, был бы сейчас более здравомыслящим человеком, — возразила Сюзан. — Но, я полагаю, принцев никогда не шлепают; это их и губит. Я прочла в газете, что руководители Антанты отправили ему ультиматум. Я могла бы сказать им, что потребуется нечто большее, чем ультиматумы, чтобы содрать шкуру с такой коварной змеи, как Константин. Возможно, морская блокада, о которой предупреждает Антанта, поможет вбить хоть немного разума в его голову, но на это потребуются недели и месяцы, а что за это время произойдет с бедной Сербией?
Скоро они увидели, что произошло с Сербией[78], и все это время жить в одном доме с Сюзан было почти невозможно. В гневе она оскорбляла всё и вся, за исключением Китченера, а уж бедного президента Вильсона была готова разорвать в клочья.
— Если бы он выполнил свой долг и давным-давно вступил в войну, нам не довелось бы увидеть это безобразие в Сербии, — уверяла она.
— Это очень серьезно, Сюзан, — ввергнуть такую громадную страну, как Соединенные Штаты, с ее смешанным населением, в войну, — заметил доктор, иногда выступавший в защиту президента — не потому, что думал, будто Вильсон в этом нуждается, но движимый своим вечным нечестивым желанием поддразнить Сюзан.
— Возможно, доктор, дорогой… возможно! Но ситуация напоминает мне историю о девушке, которая сообщила своей бабушке, что собирается замуж. «Выйти замуж — это очень серьезно», — сказала почтенная леди. «Разумеется, но не выйти — еще серьезнее», — возразила ей девушка. И это я могу засвидетельствовать, исходя из собственного опыта, доктор, дорогой. И я думаю, что для янки куда серьезнее держаться в стороне от войны, чем вступить в нее. Однако, хоть я и не так уж много о них знаю, на мой взгляд, мы еще увидим, как они, невзирая на Вудро Вильсона, скажут свое слово, когда до них дойдет, что война не школа заочного обучения.
А вскоре в один из бледно-золотистых, ветреных дней октября на фронт ушел Карл Мередит. Он записался добровольцем в день своего восемнадцатилетия. Джон Мередит провожал его с каменным лицом. Два его сына ушли на фронт… остался лишь маленький Брюс. Он горячо любил Брюса и его мать; но Джерри и Карл были сыновьями от его первой жены, и Карл, единственный из всех его детей, имел точно такие глаза, как у Сесилии. И когда эти глаза с любовью смотрели на него, побледневшему священнику вдруг вспомнился день, когда он в первый и последний раз в жизни попытался высечь Карла. Именно тогда он впервые осознал, как похожи глаза Карла на глаза Сесилии. Теперь он осознал это заново. Какой он крепкий, стройный, красивый паренек! Еще вчера Карл был маленьким мальчуганом — выискивал жуков в Долине Радуг, брал с собой в постель ящериц и, ко всеобщему возмущению жителей Глена, приносил лягушек в воскресную школу. Казалось, едва ли… правильным… что он «годен к службе» и уже в военной форме. Однако, когда Карл сказал отцу, что должен пойти на фронт, тот не стал пытаться отговорить его.
