обычный телесный недуг. Видите ли, все душевные расстройства возникают в теле, в данном случае – в мозгу. И, по сути, ничем не отличаются от соматических болезней. Вообще ничем.
– Если это правда, – я подняла на него глаза, – если я, как вы говорите, больна телесно, чем вы можете мне помочь? – Голос мой дрожал, но не от страха, а от злости. Моя решимость сохранять спокойствие испарилась, и я была готова наброситься на него, ударить, исцарапать, укусить. – Есть ли у вас лекарство от моего «состояния», как вы его называете?
– Существуют определенные процедуры для пациентов с подобными… – Он запнулся, обдумывая слова, и наконец закончил: – Нуждами.
– А если я не захочу лечиться?
Он вздернул подбородок, вздохнул, посмотрел мне в глаза.
– Ваш отец вверил вас моим заботам, – сказал он. – Когда вы успокоитесь, возможно, к вам пустят посетителей. Быть может, вам даже удастся повидать сына. Все будет зависеть от того, станете ли вы нам помогать. Вы ведь поможете нам, Форуг?
После обеда (водянистая фасоль, тушеная говядина) мы с Пари вернулись в свою палату, и дверь за нами заперли на засов. На мою койку и плиты пола из зарешеченного окна падали стальные полосы света. Я посмотрела на Пари. Большие глаза ее бегали, и еще у нее была нервная привычка выпячивать губы. Пари сидела на кровати, скрестив ноги, расплетала и заплетала косы. Она явно гордилась своими густыми блестящими волосами.
– Сколько ты уже тут? – спросила я.
Она безучастно взглянула на меня и отвернулась. Я решила, что Пари не расслышала вопроса, и повторила.
– Где – тут? – вяло спросила она.
Переспрашивать я не стала, но чуть погодя Пари заговорила сама.
– Я раньше играла на фортепиано, – призналась она, перебирая пальцами локоны. – Училась с детства. Играла Баха, Рахманинова, Моцарта. Я играла все, пока меня не заставили бросить. – На мгновение лицо ее прояснилось, она улыбнулась, выпустила косу, та расплелась, легла ей на плечо. Пари протянула ко мне руки в старческой гречке, и я увидела, что ее сужающиеся к кончикам пальцы и правда длинные, как у пианистки.
– Кто же заставил тебя бросить? – спросила я.
Пари поднесла руку к горлу и странно посмотрела на меня.
– Языки, – ответила она, глядя в пустоту. – Однажды вместо черных клавиш я обнаружила языки. – Она перевела взгляд на меня, чуть подалась вперед и спросила: – Знаешь, чьи они были? Языки?
Я покачала головой.
– Дивов! – с непонятным оживлением проговорила она. – Это были языки демонов! – Она вновь скрестила ноги и пояснила, что стоило ей сесть за фортепиано, как из клавиш появлялся демон, поглощал ее, и она оказывалась у него в утробе. Пари рассказывала об этом как ни в чем не бывало, точно передавала чьи-то слова, не имевшие к ней самой ни малейшего отношения, но, закончив, спросила: – Ты мне веришь, Форуг?
Я уставилась на нее, склонив голову набок. Лицо Пари исказил страх, точно она увидела демонов. Она вновь с каким-то ожесточением принялась за косу.
– Не знаю, – ответила я. – То есть я не то чтобы верю в демонов и прочих…
Пари явно огорчилась, но продолжала плести косу. Я поняла, что разочаровала ее, но не знала, что еще сказать. Нас окутала тишина.
Под вечер, когда в окно пробивались тонкие лучики солнца, я попыталась вывести Пари из беспокойного транса.
– Посиди со мной на солнышке. – Я похлопала по своей койке, поманила Пари к себе.
– Ты разве не знаешь, что с солнечными лучами в голову проникают демоны? – Пари подняла на меня глаза и засмеялась.
* * *
Много лет спустя я узнаю, что хозяин усадьбы, персидский аристократ, давным-давно уехавший из Ирана, оставил свой след в деревушке Ниаваран. В 1920-х годах он закупил во Франции сотни кованых фонарных столбов, и с тех пор узкие извилистые улочки Ниаварана заливал тот же зеленоватый свет, что и парижские бульвары, полюбившиеся ему во время европейских турне. Не знаю, было ли это на самом деле, но мои воспоминания о клинике Резаяна неотделимы от зеленого неба, на которое я смотрела, стоя по ночам босиком у окна, от усталости и испуга не решаясь мечтать о свободе.
Первые дни в клинике я постоянно вспоминала о Ками и часами рыдала. Я силилась сообразить, как бы вернуться к нему. Меня заботило только одно: как выбраться из этого места. И чтобы придумать, как вырваться на свободу, я решила присмотреться к пациентам, которые, по словам врачей, шли на поправку и которых наверняка вскоре выпишут. Я заметила, что примерные пациенты всегда принимают прописанные им лекарства и день-деньской сидят в немом оцепенении. Значит, вот как надо себя вести, чтобы меня отпустили, смекнула я: слушаться врачей. Притворяться милой, тихой и покорной.
По вечерам медсестры разносили по палатам лекарства. Большие белые таблетки, что вечно застревали у меня в горле, крохотные оранжевые, от которых туманилось в глазах и тряслись руки, красные – чтобы заснуть (сущая милость в этой юдоли), продолговатые таблетки, круглые таблетки, горькие таблетки, подслащенные таблетки, таблетки без вкуса: я пила все. По утрам просыпалась дрожа, в поту; к полудню с трудом соображала, где нахожусь. По ночам погружалась в вязкий сон, вырваться из которого помогали только таблетки.
Со временем я научилась прятать таблетки под языком и, когда никто не видит, выплевывать в унитаз. Я целыми днями лежала в палате и, отвернувшись к стене, мысленно читала все стихи, которые знала. Сперва я не сумела припомнить ни одного, стихи испарились, не осталось ни строчки, ни слова, но потом они вернулись беззвучным напевом. Если я не успевала их удержать, проваливались в небытие.
Постепенно я осознала, что отправил меня сюда не кто-нибудь, а отец: значит, у меня нет дома, куда я могла бы вернуться. Я попала туда, где я не жена и даже не дочь, а просто дитя. Никто не придет и не заберет меня. И едва я осознала это, как меня охватила ярость. Что проку быть послушной: это никому не нужно. Отныне, что бы ни требовали от меня медсестры, я неизменно отказывалась. Я бодрствовала, когда мне велели спать. Я не ела, не говорила. Я выплевывала таблетки, которые совали мне в рот. Я сидела в темной палате и отказывалась покидать ее, даже когда остальные к полудню выходили в сад, даже понимая, что расплачусь от счастья, если вновь увижу солнце и подставлю лицо ветру.
В клинике Резаяна я узнала, что безумие многолико. Меня окружали женщины, которые ни минуты не сидели спокойно: одни ходили туда-сюда, слонялись по коридорам, бегали, бродили, не разбирая дороги. Даже ночью они мерили шагами палату, колотили по стенам. Я слышала сквозь дверь, как они шаркают, кричат, визжат, поют и плачут, оставшись в одиночестве. Другие сидели в ступоре, с мутными стеклянными глазами. Я узнала, что их – и мое – пребывание в клинике называется «отдыхом».
Как будто мы приехали сюда наслаждаться мягким климатом северных предгорий. Как будто мы могли отдыхать – и такое место вообще предполагало отдых.
* * *
Эта девушка ходила за мной по пятам. Ее дыхание, ее шаги вскоре казались мне громче собственных. Девушка, которую я видела в гостиной в первый день в клинике, та самая, что всегда игриво виляла бедрами. Куда бы я ни шла, в общую ли комнату, в уборную ли, в душевую, она шагала следом, покачивая бедрами, но не заговаривала со мной: мы ни разу не обменялись словом.
Так продолжалось довольно долго. Я старалась не обращать на нее внимания, но однажды терпение мое лопнуло.
– Пошла вон! – крикнула я.
Она бросилась на меня, вцепилась мне в лицо, вонзила ногти мне в щеки. Я толкнула ее что было сил, но она снова кинулась на меня. На этот раз я прокусила ей шею, так что по горлу ее потекла струйка крови.
Девушка издала громкий протяжный вопль. В коридор выскочили две санитарки, растащили нас, схватили меня за волосы, заломили мне руки за спину. Девушка таращилась на меня круглыми, но странно спокойными глазами. Кровь сочилась за воротник ее платья. Девушка коснулась укуса, поднесла пальцы к глазам, с нежностью смотрела на кровь, разглядывала ее, точно завороженная, и, прежде чем меня увели прочь, я
