ажур, до копеечки. И на полках все на месте, до самой залежалой коробочки».
Ажур, все на месте — а человека не стало…
Лаура и Лара
Коридор был длинный, с темными закоулками, оканчивался общей светлой, благоустроенной кухней; примусы давно изгнали из обихода, полыхало пламя газовых горелок, каждому свой газовый очаг, место повседневных встреч. Жили добрососедски, просто — милые, доброжелательные люди. Но добрые, как всегда, были незамечаемы, замечаемой была Тозя Шубейко-Латузева, верткая, целкая, с чрезмерно вырисованными глазами, в пестром халате, скрывавшем — впрочем, ничего не скрывавшем, откровенном до нельзя, хотя, собственно, и нельзя никакого не было.
Как ни странно, имелась у нее дочь, большеглазая дочурка с капроновым бантом. Это мама так говорила:
— Смотрите, какая шикарная. С капроновым бантом! Кукла!
А кукла — первоклассница — поглядывала на всех понимающе и задумчиво, слишком задумчиво для первоклассницы. Проворная, резвая, она первой бросалась на привычный звонок (два коротких), опережая соседей:
— Это к нам!
И впускала знакомого дядю.
Время от времени приходил новый дядя.
Тозю не осуждали — должна ж была она, незамужняя и сдетная — так соседи выражались: «сдетная», в отличие от бездетных — должна была устраивать свою жизнь. И устраивала, как могла, работала, служила, выполняла, перевыполняла, уплачивала взносы, выезжала в подшефный на уборочную. Воспитывала. Одевала, наряжала. Если засиживался гость, выпроваживала первоклассницу:
— Ступай, побудь с детками!
А когда дворовая детвора расходилась по домам, первоклассница говорила:
— Мне еще рано домой.
По утрам Тозя задерживалась у двери Виктора Ковальчика:
— Виця, вы не спице?
— Я не сплю, но я не Виця.
Вечером, а то и ночью она снова возникала у двери:
— Виця вы дома?
— Я дома, но я сплю.
А когда Ковальчик появлялся на кухне, чтобы вскипятить чайник или разогреть отсыревшие котлеты, она кружила возле плиты, развевая полы халата:
— Виця, если желаеце, у меня с вечера сохранился потрясающий закусон.
Как-то Виктор заглянул к ней — потребовалась открывалка для консервов.
Тозя заботилась о нежданном деревенском госте, — нагрянувшем родителе, престарелом родном папаше, или, как говорилось давно-давно, в селе забытом, — батьке.
— Кушайте, папаша. Закусывайте! — угощала она отца, принимая со стола и пряча в холодильник балычок, рулет и прочие подробности закусона.
— Виценька, вы ко мне?
— Извиняюсь, по ошибке! — попятился Ковальчик.
Потом он слышал, как на кухне она рассуждала по поводу деревенских гостей:
— Знаете, их прикормишь, век не откормишься! Отвыкнут от борщей, тогда что?
Пристыдила Виктора:
— Почему вы удрали, как мальчишка? Испугались старика?
— Не старика испугался, меня дочь рассмешила. Я ужасно смешливый.
В другой раз она спросила Ковальчика:
— Что вы носитесь со своими проектами? Могли бы запросто устроиться.
— Я не хочу запросто. Я хочу по-человечески.
— Как это? — силилась понять она. — Секреты полишинеля какие-то!
Метнула полами халата, оглянулась в дверях, чуть отступила в глубь комнаты, оставя дверь открытой, чего-то ждала и, не дождавшись, шумно захлопнула дверь.
А Виктора потом этот клятый полишинель всю ночь медными тарелками пытал — грохотал, звякал.
Под утро в квартире стряслась беда — закончила заслуженный отдых престарелая соседка, отзывчивая, сердечная женщина. Не однажды выручала она Виктора, одалживала то кастрюльку, то спички. Снабжала горчичниками и пирамидоном, когда он грипповал. Образумила добрым словом, когда поссорились с Ларой:
— А ты, парень, глуп. Форменный дурак. Пожалеешь.
И еще немало подобных полезных слов сказала ему.
Прибавилась в квартире жилплощадь, повеяло пустотой, и Виктор невольно думал о несуразности бытия — замечаешь человека, когда его уже унесли.
Хоронили почему-то без музыки, и это уязвило Ковальчика.
До рассвета Ковальчик составлял проекты надгробий и все думал о женщине, которую похоронили без музыки, увезли на торопливой, выполняющей план машине. О безвестной женщине, родившейся в таком-то году в таком-то городе, которая — как все мы — болела корью, бегала в школу. Наконец выросла, изведала счастье, любила, мучилась родами. Провожала мужа на фронт, спасала ребятишек, укрывая их собой от бомб. Получала по аттестату, ходила на менку, вывозила хлеб фронту, помогая загнанной бездорожьем лошади, ждала мужа, поверив, что надо ждать.
Обыкновенная женщина, родившая нас, родившая мир для счастья.
Виктор промаялся всю ночь, одолеваемый образами, не ведая, как воплотить их, каким венцом венчать — лавровым или терновым.
А потом — рассвет, утро…
Надо было торопиться, войти в привычную колею, устраивать, продвигать, проталкивать, и Ковальчик разменял возникший образ на мелочишку повседневности…
Много довелось передумать ему, поразмыслить в стремлении постичь сущность своего труда, росписи плафонов и стен.
В тот же вечер пришел он к Ларе:
— Быть нам вместе!
— Вместе веселее? — усмехнулась она.
— Трудно жизнь складывается. Надо помогать друг другу. Да и тебе одной с малышом. Давай будем подкреплять друг дружку.
— Ладно. Я как раз получила получку. Погоди, соберу вещи.
Уже более недели Виктор и Лара снова жили вместе; безоблачного рая не было, но появилось в их отношениях новое: дорожили дружбой, совместной жизнью, не разменивали дни на пустячные дрязги. Это новое входило в дом исподволь, незаметно, порой в мелочах, весенними цветами или обычным приветливым словом. Новое было еще не осознанным, неназванным, но билось уже под сердцем матери. Лара терпеливей относилась к бесконечным проектам озеленений станций метро; Виктор освоился с мыслью, что его Лаура предстала в образе законной супруги и даже написал пастелью ее портрет в реалистическом духе, чуть смазав контуры романтической дымкой и сместив времена, — это меньше походило на сегодняшнюю Лару, зато ближе было к нетленному образу.
Однажды, вернувшись домой, Виктор застал рабочий стол отодвинутым в сторону:
— Что здесь происходит? Зачем двигали стол? Мне нужен свет. Свет! Такой свет, который был здесь, на этом месте! Зачем у меня отняли свет?
— Можешь передвинуть стол на прежнее место. Я просто пробовала, как будет потом.
— Что значит потом? Какое потом? Зачем мне это потом?
— Я смотрела, где лучше маленькому. Здесь больше света. Но от окна будет дуть.
— Прости. Я не подумал.
Как-то он прибежал запыхавшийся:
— Скорее давай деньги. Соседи по дешевке продают совершенно новую чудесную коляску!
Так, день за днем налаживалась жизнь, все было хорошо, только вот клетчатый пиджак, встретившийся в «Троянде», не давал Ковальчику покоя:
— Заходил этот типчик в магазин?
— Не появляется.
— Да кто он такой?
— Никто из девчат не знает.
— Здо́рово! Красиво получается. Явился, ключиками побрякал — поверили.
— А чему тут верить или не верить? Товар не получал, кассу не принимал. Каждый может в магазин войти. На то и торговля.
— Правильно! Кассу не зацепил, и ладно. А в душу каждый может лезть, на замочки не заперта, печатями не запечатана. — Виктор отбрасывал работу, — а я
