Чтобы всегда — доброе. Пойми меня, я говорю сейчас не только о великом добре, я говорю о повседневном, о том, что рядом с ним. Да, рядом. Потому что, если рядом плохое — можешь потом утешаться, что где-то поблизости процветает великое добро. И так думает каждая мать. Все мы — спроси любую…
…Навстречу — первая смена моторостроительного: обгоняя стариков, рванулся вперед молодняк на автобусы и трамваи, облипая, повисая на подножках, ворочая плечом двери, утрамбовывая, распирая кузова машин до отказа. И только местные, близживущие, двигались спокойней, обсуждая по дороге дела заводские и житейские, но и тут стремились потоком, половодьем, и этот поток был легко различим в уличной толпе, и разговор на ходу выработался особый — скороговорка, недомолвки, угадывание с полуслова.
Виктор Ковальчик еще издали приметил Василя и его друга — шли рядышком, а спорили так, точно вот сейчас готовы были разойтись, расстаться навеки.
Василь говорил неспокойно, то и дело выкрикивал или вдруг умолкал, и, видно, ему казалось, что друг не понимает его, все время повторял: «Понял? Понятно?»
— Душу замутило. Понял? А человек должен к работе приступать с чистой душой. Чтоб ничего кроме. И так кругом — вся жизнь. А то что ж — все равно, что стоишь за конвейером и чужой брак подходит к тебе. А ты его, чужой брак, принимай. Отвечай за чужой брак. Разве такое мыслимо?
Напарник перестал возражать, молча прислушивался.
— Так я тогда думал. А теперь другое. Жизнь — не поточное производство, не конвейер, своего уголочка не выкроишь, все кругом касается, все на себя принимай.
Как часто бывает у сверстников, Виктор Ковальчик угадал их разговор — не слова, не точный их смысл, а настроенность, как распознают свой голос, повторенный эхом.
Он первым окликнул Василя:
— Здоров, рабочий класс!
— А, художник! Что это вы движетесь, вроде как будто детскую коляску перед собой толкаете? — и, смекнув, что сболтнул лишнее, поспешил заговорить о своем. — Не забывайте нашу харчевню. Заглядывайте, посидим за столиком. Верно, приходите, друзья!
И весь разговор. Старикам на целый день хватило бы — как, да что, да я сказал, да ты сказал…
А эти словом перекинулись и разошлись — все ясно…
Виктор Ковальчик работал много, работа была подрядная, и это мешало ему должным образом посещать студию — появлялся, как солнышко в пасмурный день (посмеивались ребята), лишь бы глянуть, чем люди живы. У него не было цеховых навыков, не было родословной, цеховой преемственности — все приходилось добывать своим горбом, И самое трудное — чтобы труд не стал ремесленничеством.
Было множество неудач. Были удачи. Достаточно редко, чтобы ими дорожить.
По вечерам заглядывали друзья студенческой поры — требовалось завершить спор, начатый еще древними под сводами пещер: что такое искусство; функциональная взаимосвязь формы и содержания, современность и сверхсовременность, и уж непременно — реализм. У каждого сложилось свое понимание, и каждому хотелось его утвердить.
Это было время, когда главным ему представлялась способность отстоять свое суждение — не в творчестве, не в деле, а в словопрениях. Мыслей было множество, но они еще не доходили до рук, не сказывались в образе, решениях цвета и света. Потом слова исчерпались. Главным стала работа. Спорили о работах, в обиход и даже в моду вошло косноязычье:
— Так! А тут не так. А тут чуть-чуть…
И в каждой работе прежде всего — современность.
Современность не исчерпывалась словом «модерн».
Потому что куцее слово «модерн» обозначало всего лишь давно состарившуюся моду.
А Лара ступала уже осторожно, покачиваясь, убаюкивая не проснувшуюся еще жизнь.
Собственно, это и была современность — постучавшийся в мир человек и все то, что придет с ним, что он потребует.
Потребует или создаст?
С чего начинается цех
— Куда идешь? Когда придешь? Где была?
Василь замучил меня расспросами. Пока тянулись тревожные дни, пока висело надо мной чепе, кое-как переносила его придирки. Порой даже спокойней было, когда услышу знакомое:
— Брат я тебе или не брат?
Но потом все улеглось — «розвіялось проміж людей», сказал дед, — однако по-прежнему мне вслед: куда, где, когда?
— Да брось ты, — вступился за меня Валерка, — что ты девчонке жизнь портишь! — и обратился ко мне: — Не обижайся на парня. Он, вообще-то, неплохой парень. Это он в себе старшого вырабатывает. Учится семьей руководить.
И вот пришло время — не слышу: куда, где, когда.
Иду в кино — ни слова.
Гуляю с подружками — ни слова.
Возвращаюсь домой — молчание.
Даже как-то не по себе. Жду-жду, не слышно родного голоса. Собрались однажды с нашими ребятами в театр. Встретился в дверях Василь, посторонился, смотрит отечески-ласково.
— Ва-ся! Василько, почему ничего не спрашиваешь? Брат ты мне или не брат?
— Ладно, сестренка, мы поняли друг друга.
Вскинула я по-пионерски руку:
— Салют!
С того дня сама все решаю самостоятельно — собираемся ли на вечеринки с подружками, или в театр, или в парк. И все время как будто со мной рядом Василь, старший брат, и ничего мне не страшно.
Нет, не потому, что он рядом, не потому, что старший — сама уже старшая. Это главное, чтобы сама.
За стеной Василь, стараясь двигаться бесшумно, громыхает стулом, шуршит ватманом. Я вижу его, не раскрывая глаз, словно нет между нами перегородки, обклеенной обоями с кудрявыми цветочками: работает стоя, склонился над чертежной доской, то и дело передвигает мешающий стул, не догадываясь его отставить. Я уж не могу отличить — где ученье, где производство, где домашнее, где заводское. Иногда мне кажется, что наша хата на заводском дворе — пристройка к заводским корпусам. А когда смотришь из окон на новые дома, завод вырастает над ними трубами, светится небо пламенем плавок.
И жизнь у Василя такая, словно все заводское начинается дома, у нас, среди нас.
Валерка ревнив, придирчив ко всему, что касается производства, вечно торопит, подгоняет Василя. Какой-то передовик прославился своими знаменитыми резцами, заточкой, конфигурацией, профилями. И теперь Валерка никому не дает покоя:
— Слыхал? Читал? Видал? Изучать надо. Отстаем.
И начинает разбирать резцы по косточкам, все повороты и углы, минуты и проценты. Высчитывает он здорово, мгновенно, в уме.
И всюду у нас в доме — на листах, на страницах журналов, на старых моих тетрадках — эти резцы со всевозможными заточками, большие, малые, со скошенными под разными углами жалами.
А в школе девчонки заглянули украдкой в мою черновую тетрадь, вздумали проверить секреты. Раскрыли, — выстроились на развороте резцы всех калибров. Когда только Василь успел разрисовать мою тетрадку?
Олежка Корабельный выхватил тетрадку:
— Внимание! Ребята! Братья и сестры! Небывалое происшествие среди мирного школьного населения! Наша горячо любимая леди Марина Боса записалась в самодеятельные конструкторы!
