даже кажется, что все это могло быть, словно чужие мысли, чужой день.
Внезапно она увидела Сергея. Он шел чуть впереди, пошатываясь, а может, его отбрасывала встречная людская волна. Катюша продолжала разговаривать с Анатолием, старалась быть внимательной, подбирала нужные слова, но не переставала следить за Сергеем.
И вдруг Сергей исчез. Как в страшной сказке, населенной злыми духами. Исчез среди бела дня, в железобетонном городе, в грохоте улицы, заполненной машинами и людьми.
«Побудь со мной», — просила она Саранцева и тут же оставила его, кинулась в толпу, к тому углу, где только что видела Сергея.
Старый, буднично-серый дом. Открытая дверь, крутая лестница вниз, стертые ступени. Обычный погребок, повседневные посетители, озабоченные, торопливые, не заходят, а заскакивают — мгновение, перебивка, перекур в житейской суете, чтобы потом снова выскочить, двигать, толкать, вертеть шестеренки огромного города.
Тусклый свет над стойкой и полумрак в углах, приглушенный неумолчный говор, лица людей то возникают, то утопают в тенях, каждый принес свои заботы, свой непокой, все смешивается в чуть слышном гуле.
Катюша остановилась на верхней ступени, скорее угадала, чем разглядела Сергея — внизу, голова к голове возбужденные люди вокруг помнящегося им, но давно убранного столика; с недопитыми стаканами в руках — словно ждут кого-то или чего-то, собираются сказать или услышать нечто чрезвычайно важное, что можно познать только сейчас, только здесь, в это мгновение.
Все это было обычным, повседневным.
Необыденной была только ее тревога.
Сергей увидел ее, круто повернулся, впился застывшим взглядом. Покачиваясь, с поднятым непочатым стаканом в руке, пробирался к лестнице.
— Это вы! К нам?
И, пошатнувшись, навалился на перила, не расплескав вина.
— Вы к нам? Осторожно! Ради бога, осторожно. Не уроните себя!
Подняв стакан, как светильник, он попытался перешагнуть ступень.
— Не смотрите на меня так! Не возвышайтесь там наверху, снизойдите к нам. — Он качнулся, удерживая стакан над головой. — Не бойтесь, здесь все приличные люди, — снизойдите к нам. Я хочу спросить… — Сергей заговорил тихо, почти шепотом: — Я спрашиваю тебя — кто ты? Кто?! Святая? Мадонна? Защитница? Обвинитель?
Он прижал стакан к груди, как будто опасаясь, что его отнимут, вырвут вместе с сердцем.
— Не-ет! Ты не обвинитель и не защитник. Ты — проповедница. Ты обучаешь нас: «А-Бе-Ве». И дважды два. Ты занята поисками философского камня, учительского феномена. Тебя влечет познанье истин.
Катюша застыла на верхней ступени, не могла вымолвить ни слова.
— Ты не желаешь снизойти к нам? Брезгуешь? Тогда я сам поднимусь к тебе… — Он переступал со ступени на ступень, с трудом удерживая равновесие. — …Я открою тебе тайну философского камня. Она проста, как твое дважды два. И сложна, как сегодняшний день.
Он смотрел на Катюшу, запрокинув голову.
— Проста и поэтому недоступна.
Он остановился, собираясь с мыслями.
— Слушай!
Поднялся еще на одну ступень:
— Я узнал это не из книг, не вычитал; постиг своей шкурой, своей поломанной жизнью. Слушай, — разве не бывает так: развращают детей, развращают распущенностью, наплевательством, блатом; живут-гуляют без стыда, втягивают в гулянки, приучают к безделью, барахлу, развращают двуличием, лицемерием. Развращают — так? А потом судим их… Вот и вся философская магия. Принимай ее, взвали на свои плечи. Воспитывай детей в отвращении к подлости. Или нет — воспитывай родителей, если хочешь воспитать детей!
— Это отвратительно, — выкрикнула Катюша, — все в вас отвратительно! — и кинулась прочь из погребка.
Саранцев ждал ее неподалеку:
— Я знаю, где ты была, и догадываюсь, с кем встретилась.
Она виновато глянула на Анатолия:
— Понимаешь, какое-то непонятное, дикое состояние. Я словно в чем-то виновата перед ним. Дико! А он прямо безобразен. Мы от детей требуем, от малых детей требуем благопристойности!..
Ей нужно было слово Анатолия, любого другого человека — со стороны, чей-то отрезвляющий голос. Но Анатолий молчал. Катюша нервничала, утратила самоуверенность, семенила за ним, чуть отставая, как в детстве, когда бывало увязывалась за старшими ребятами. Постепенно тревога о другом человеке сменилась потребностью успокоиться, вернуть душевный лад, уравновешенность. Она заговорила, точно перед кем-то оправдываясь:
— Неглупый парень. По-моему, честный. И вот, пожалуйста, сгорел.
Сергей вернулся в подвал, не расплескав вина. Он и раньше заглядывал сюда, потом зачастил, а теперь становился завсегдатаем. Не прикасаясь губами к стакану, держал его перед собой, забился в угол — пить не хотелось, тянул время, отдаляя извечное слово «домой».
— Сереженька, что вы тут?
Он вздрогнул и по какому-то странному, безотчетному движению не оглянулся, а, напротив, понурился и долго не смотрел в ту сторону, откуда донеслось его имя.
— Что ж это вы, Сереженька, пьете и не закусываете? — продолжал тихий, озабоченный голос. — И даже не пьете вовсе? Позабыли про нас. Променяли на подвальное помещение!
— Ты зачем здесь, Тася? — не поднимая головы, пробормотал Сергей.
— А я уж давно, уж который день собиралась к вам подойти. Смотрю — зачастили. Что ж это с ним, думаю. Такой самостоятельный. Что ж вы про нас забыли, Сереженька?
— Я не про вас, я про себя забыть хочу.
— Один тут. Без друзей, без товарищей. Может, помешала вам?
— Да нет, что же… Тут никто никому не мешает. Я даже рад тебе. Честное слово. Мне почему-то легко слушать тебя.
— А что же слушать. Я ничего не говорю. Просто заглянула. Неужели, думаю, он обратно здесь. Такой, говорю, самостоятельный человек.
— А я не человек, Тася. Не человек! Человеки там, наверху. Двигают, толкают, перевыполняют. А я такой, знаешь, чокнутый.
— Наговариваете на себя!
— Не наговариваю, а криком кричу. Без повышения голоса. Или, может, слушать не желательно?
— А я слушаю вас, Сереженька. Да только что же тут в погребке разговаривать! Может, проводите меня? Еще часок до работы есть.
Он не знал, почему подчинился ей; собственно, не подчинился, а в чем-то поверил, хотя она ни к чему его не призывала, никакой веры не предлагала — поверил, как верят теплу и свету.
Он шел за ней и говорил о себе, ему нужно было рассказать о себе, разобраться в собственных мыслях, чтобы кто-то сказал «да», когда его мучило это, — «да» или «нет», когда неуверен был в себе.
— Что же вы так отчаялись? — непонимающе смотрела на него Тася. — Если вы по справедливости и ничего за вами нет, — значит, вас не касается. Не касается и отпадет. Если вы правильно себя понимаете.
— Как ты странно рассуждаешь.
— Ничего не странно. Если справедливо себя понимаешь, значит, и жизнь твоя чистая.
Говорила она нескладно, не красно, но он понимал ее и почему-то верил ей. Не видел в ее глазах ни отчужденности, ни жалостливости — самого ненавистного для него. Рядом был близкий, понимающий человек, с такой
