Между тем участок у нее образцовый — грядка к грядке, ряд к ряду, росток к ростку, ни травинки лишней, ни веточки, ни сорняка, кусты смородины и крыжовника аккуратно пострижены и подвязаны, дорожки вычищены и посыпаны желтым песочком — непонятно, что там еще тяпать, — все просто сияет чистотой и порядком, от которого почему-то веет пустыней, несмотря на то что все растет и плодоносит. Вдоль дорожки цветут гладиолусы и флоксы, урожай огурцов на грядке такой, что хоть на рынок неси.
Сколько ж здоровья нужно, чтобы так вкалывать? Народ, даже молодой, еле просыпается, а она спозаранку со своим любимым инструментом. Тук, тук, тук…
Что ей под восемьдесят — это предположение, может, больше, может, меньше, никто ее об этом не спрашивал. А так разве определишь? Вроде и не старушка, а просто очень пожилой человек — спина согнута, морщинки, а присмотреться — глаза молодые, даже с задоринкой. Или это не задоринка, а что-то другое? Может, даже совсем противоположное. Да и всматриваться в них никто не отваживается. С ней даже здороваются осторожно, понижая голос, или, наоборот, излишне бодро. Взгляд отводят.
Пять лет назад умер ее муж, инфаркт, на следующий год сестра, еще через некоторое время брат, за ним сын и вот совсем недавно, года еще нет, дочь, чуть больше сорока…
Все просто в шоке.
Ходит она по участку низко наклонив голову, словно ей навстречу ветер, хотя никакого ветра нет. Будто прячется, будто старается стать совсем незаметной. Она и везде так, и на улице тоже. Не идет из магазина, а как бы проскальзывает — юрк серой мышкой. Вроде и не видел никто.
А если даже кто и видел — что с того? Все уже перестали выражать ей сочувствие, сколько можно? Лишнее напоминание... Все ее жалеют, но теперь уже отстраненно, жизнь есть жизнь…
Была же бойкая, разбитная, поучала всех. Будто чувствовала свое право: она-то все делает как надо и знает как надо — клубнику полить или малину удобрить, квас приготовить или огурцы засолить, с мужем разобраться или детей воспитывать… Иногда, правда, не прочь была и посетовать: каждый день одно и то же, одно и то же… как рабыня…
Утром же все как и прежде, по заведенному порядку.
Гордость.
Пусть и надоело, однако ж вот делаю. И укоризненный взгляд в ту сторону, где не делалось. Где отдыхали, загорали, жарили шашлыки, пили вино или пиво, играли в карты или читали книгу. Человеку некогда отдыхать и развлекаться, человек должен работать, обязанности свои выполнять. Какие обязанности? Ну всякие. Какие возложены, такие и должен. Пусть даже неведомо кто возложил, все равно.
Она иначе не может.
Поверх волос косынка, она быстро идет по дорожке, обсаженной цветами (еще сестра сажала, она только поддерживает), мельком поглядывает по сторонам — все ли в порядке? Еще бы! До какой-то даже стерильности. А ведь сама жалуется, что никому это не нужно. Зять теперь редко наведывается, да и раньше, когда дочь была жива, не часто жаловал — ни к чему ему эти дачные заботы, все это копошенье в грядках. Приедет, траву покосит, гвоздь вобьет — и до свидания. Так что ее подвижничество действительно никому, кроме нее самой, не нужно. Некому оценить, разве что соседям. Но она сторонится, словно мор, постигший ее семью, каиновой печатью лег и на нее. И голову пригибает, чтобы ее не было видно, а может, чтобы самой ничего не видеть, кроме своих образцово-показательных грядок.
Однажды она появляется возле невысокого штакетника, разделяющего два участка, подзывает негромко трехлетнего соседского мальчонку. В руках шуршащий прозрачный пакет, а в нем — пластмассовая баночка в виде румяного Деда Мороза в красном тулупе с белоснежным воротником и манжетами. Вроде как игрушка — сувенир для малыша. Почему Дед Мороз, причем тут, если на дворе в самом разгаре лето, а до Нового года еще жить и жить? Мальчуган подбегает на зов, подозрительно смотрит на Деда Мороза и тут же уносится прочь, не проявив ни малейшего интереса.
— Ишь какой! — говорит она без всякой обиды. — Может, потом возьмет?..
Пакет остается лежать под яблоней, словно это вовсе не яблоня, а новогодняя елка, и лежит так несколько дней, чтобы потом исчезнуть. Вскоре там же появляется ярко-красный автомобильчик, “феррари”, его-то уж мальчугану точно не обойти. Роскошная машинка. Однако и та пролежит дня два и пропадет так же внезапно, как и появилась. За машинкой с тем же результатом последуют набор зеленых оловянных солдатиков, шашки в серой пластмассовой коробке, трубка-калейдоскоп, книжка-раскраска… Они будут появляться под ближней к забору яблоней и дня через два, невостребованные, исчезать.
Может, малыш просто не замечает их? Нет, это не так. Он все видит, у него отличное зрение, лучше, чем у всех. Иногда он даже приближается к яблоне и на некотором отдалении внимательно разглядывает новую игрушку. На его румяном личике ничего, кроме обычного любопытства, которое не перерастает во что-то большее — например, в желание взять в руки, пощупать, повертеть, поиграть...
Такое впечатление, будто между ним и очередным сувениром проведена невидимая черта, которую он не в силах пересечь. Любопытство в его глазах быстро сменяется вроде как недоверием, тем более странным, что в этих игрушках нет ничего особенно настораживающего — игрушки и игрушки, банальные, как и все прочие. Нет, он предпочитает возить на веревочке свой видавший виды грузовичок, нежели взять в руки ярко-красный спортивный “феррари” с широко расставленными колесами, блестящим, как зеркало, бампером и раскосыми фарами.
Возле забора с ее стороны произрастают кусты смородины, за ними грядки с клубникой, огурцами, еще какими-то овощами. Если она копается в огороде, то невольно получается, что она близко от соседнего участка. Стук ее тяпки или лопаты раздается довольно громко, особенно в безветренную погоду. И голос тоже слышен очень отчетливо, как если бы она была совсем рядом. С беззаботной, даже веселой укоризной она полушутливо выговаривает малышу:
— Ты почему такой, а? Почему не берешь подарков?
Малыш косит на нее глазом, но ничего не отвечает, отмалчивается. Это удивительно — при обычной его общительности и говорливости. Он и не задерживается поблизости, медленно-медленно, шажок за шажком отступает в сторону, а потом быстро поворачивается и уносится туда, где его уже не разглядеть.
Не складываются у него отношения с соседкой, ну никак!
Наверняка ей обидно, хоть она и делает вид, что не придает этому никакого значения. Ребенок и есть ребенок. Нет, ничего оскорбительного, ничего уязвляющего. Мало ли что мальчишке придет в голову, он ведь у них такой фантазер. Между тем она не оставляет попыток всучить ему что-нибудь новенькое, тратит деньги на подарки, иногда весьма недешевые, — и зачем?
Этим вопросом они частенько задаются. Добро бы малыш принимал ее подношения или хотя бы вступал с ней в разговоры, только ведь ничего, ровным счетом. Он ее как бы не замечает. И мимо яблони пробегает, не проявляя ни малейшего интереса к очередному сувениру. Добиться от него какого-то ответа тоже невозможно. Он просто не отвечает. Словно подговорили ребенка.
Она присаживается на корточки возле забора, смотрит на играющего в песочнице посреди сада малыша. На ее загорелом морщинистом лице легкая улыбка. Она шепчет, но достаточно громко:
— Ну что, будешь со мной дружить?
Нет ответа.
Она снова принимается за свое любимое дело — обработку грядок. Тук, тук, тук… А потом опять подходит к забору и тихо зовет:
— Эй, а хочешь попробовать моих огурчиков? Прямо с грядки. Вку-у-усные…
Они у нее и вправду отличные. И урожай такой, как ни у кого.
— Ну зачем вы?
— Берите-берите, — протягивает она довольно вместительную миску, полную небольших крепких пупыристых огурчиков. — Не хотите так, можете засолить, я дам рецепт.
У нее и соленые получаются на славу, с хрустом. Любо-дорого.
— Малыш, хочешь попробовать?
Где малыш? Нет малыша. И огурцы соседки его нисколько не привлекают.
Тук, тук, тук…
Нехорошо получается. Человек к ним со всей душой, а они… Верней, он.
— Малыш, ты почему такой?
— Какой?
— Ну вот такой.
— Какой такой?
— Ну с соседкой. С тетей Валей?
Оттопыренная нижняя губа, чуть приподнятые белесые брови, скучный, немного дурашливый, отстраненный вид…
