его видавшем виды, но чистом «Вольво».
– Агата позвонила мне, чтобы я срочно приехал и забрал тебя к себе, – сообщил Лука, пока машина двигалась по пустым улицам, уже освещённым жёлтыми фонарями. – Попросила окропить святой водой. Что ты учинила, София?
Та устало вздохнула:
– Ничего особенного. Вела себя как и всегда.
– То есть как когда тебе было четырнадцать? – уточнил пастор, лукаво улыбаясь.
Он взгляну на Софию, сидящую на переднем пассажирском кресле, та упрямо глядела вперёд. Вместо ответа на его вопрос она раздражённо сложила руки на груди.
Дорога оказалась недолгой, и спустя четверть часа они уже стояли у небольшого белоснежного домика, окружённого пышными кустами и деревьями. За садом, казалось, никто не ухаживал, но благодаря тому, что рассадка растений была продумана изначально, всё это выглядело как картинка из журнала по садоводству. За потёртой массивной дверью скрывался аскетичный, старомодный интерьер.
Давид почему-то сразу решил, что пастор жил один – если не считать кота Бастиана. Дом оказался поделён на несколько маленьких комнат: кухня, столовая, гостиная, кабинет, три спальни, две ванные. Несмотря на скромные размеры, всё это не выглядело бедно: мебель скорее антикварная, чем старая, на полках и стеллажах – множество книг, судя по корешкам – исторических и философских трактатов. Несколько показались Давиду болезненно знакомыми: директор школы, в которой учился Давид, держал богословскую литературу в своём кабинете. Обычно там оказывались провинившиеся ученики, и чтение этих книг было одним из любимых директорских наказаний.
Втроём они сели за массивный деревянный стол. Пока на плите кипятился чайник, пастор Лука сложил перед собой руки в замок и внимательно посмотрел на Софию.
– Почему мне кажется, что у тебя неприятности? – спросил он.
Она тяжело вздохнула и отвела взгляд.
– Может быть, потому, что обнаружил тебя в родительском доме, который ты отказывалась посещать последние – сколько? – шесть лет?
– Пять. Наверняка это сыграло не последнюю роль, – согласилась София мягко. – И ещё потому, что вы чувствуете такие вещи, как будто у вас есть третий глаз или дар предсказания…
– Оставь эти богохульные мысли, дитя, я лишь наблюдателен и всегда держу сердце открытым. А теперь расскажи мне всё.
И она рассказала. Давид не мешал ей: в конце концов, если выяснится, что она выдала секретную информацию о «Нейме», он будет ни при чём. Да и этот пастор Лука вызывал доверие и ощущение, что способен помочь. Даже если Давиду пока не было ясно, как именно.
Пока София рассказывала о лаборатории, о других химерах, о своей работе, о помощи НСБ, о сталкере, убийстве и Давиде, пастор размеренно кивал, временами потирал седую щетину, чуть щурился, будто пытаясь углядеть за словами больше смысла, вздыхал и практически не перебивал. Лишь пару раз задал уточняющие вопросы.
Когда история подошла к концу, пастор взглянул на Давида:
– А ты что скажешь, Давид Сезар?
Он дёрнул плечом:
– Что тут скажешь? София изложила всё довольно подробно и по существу.
– Зачем ввязался? Мог не единожды оставить Софию и вернуться к спокойной жизни.
– Боюсь, я оказался замешан во всё это, и просто так сделать вид, что ничего не произошло, не получится.
Повисла пауза.
Давид взглянул на картину над столом: бородатый мужчина с посохом брёл по воде, у него на плечах сидел младенец, на которого мужчина глядел то ли с заботой, то ли с тревогой. Ребёнок поднял руку, растопырив указательный и безымянный пальчики. Второй рукой вцепился в тёмно-синюю накидку мужчины. Картина была довольно большой, едва ли не в реальный человеческий рост, отчего приковывала к себе всё внимание. Пока София рассказывала свою историю, Давид успел рассмотреть живописное полотно во всех подробностях. Даже заметил на довольно тёмном фоне силуэты, напоминающие Венецию.
– Святой Христофор кисти Тициана, – пояснил пастор, заметив интерес Давида, а затем добавил: – Копия, разумеется. В оригинале это фреска, находится во Дворце дожей в Венеции.
– Не знал, что священнослужителям позволено вешать светские картины… – заметил Давид.
– Запрета такого нет, но надобно понимать намерение художника. Если его помыслы были чисты и обращены к вере, то в таком произведении искусства нет ничего богохульного.
Давид медленно кивнул.
– Святой Христофор Псеглавец… – произнёс наконец он, переводя взгляд на пастора. – Интересный выбор.
Лука мягко усмехнулся:
– Святой Христофор был слишком красив от рождения и сам попросил у Всевышнего сделать его безобразным, ибо внешняя красота смущала людей. Внутренняя же красота сделала его святым. Так и каждому из нас нужно следить за красотой помыслов и уметь обуздать то животное, что есть в собственной душе, всегда оставаясь человеком, – пастор указал на картину.
– Любопытно, – отозвался Давид, сложив руки на груди, – а я как будто вижу здесь мысль о том, что собачья голова ещё не означает, что человек плох.
– Искусство тем и прекрасно, что каждый может трактовать его по-своему, находя новые и новые смыслы, которые, возможно, художник не держал в голове и сердце.
– Прошу прощения, что прерываю вашу высокоинтеллектуальную беседу, – София прочистила горло, – но, во-первых, нам с Давидом нужно где-то переночевать, а во-вторых, решить, что делать дальше.
– На ночлег вы, разумеется, можете остаться здесь. У меня есть две свободные спальни. А что делать, решим завтра утром. Вечером наши мысли подчинены чувствам, а утром – разуму. Когда надо принимать решения умом, а не сердцем, лучше дождаться восхода солнца.
Давид согласно кивнул. Он, разумеется, не собирался просто отдыхать, дожидаясь рассвета, но немного времени в одиночестве и в тишине помогло бы разложить всё по полочкам.
– А сейчас, полагаю, нужно вас покормить.
– Да, пожалуйста, – горячо отозвалась София, – и, надеюсь, это не овощи.
– Соседи принесли сегодня утром персиковый пирог, – отозвался пастор, открывая холодильник.
София досадливо вздохнула:
– Что-то сладкого совсем не хочется. Скажите, нет ли у вас рыбы или мяса?
Пастор Лука сумел накрыть стол так, чтобы гости не вышли из-за него голодными. Давид же с любопытством наблюдал за Софией, которая совсем недавно капризно требовала у родителей пирог с джемом. Теперь она чинно резала филе белой рыбы, явно перенимая у Луки его умиротворенное, благостное состояние.
Глава 7. Безопасность
Обаятельная француженка резала багет, ломая ножом хрустящую корочку и наполняя кухню непередаваемым ароматом свежей выпечки. Сложив губы сердечком, она сосредоточенно разделяла хлеб, чтобы вложить в него листья салата, тонкие круги томатов и измятый в паштет тунец.
Элегантным движением, какие бывают только у людей с длинными и тонкими руками, она убрала упавшие на лицо волосы и повертела турку на плите. В проигрывателе в это время крутилась чёрная виниловая пластинка, из динамика раздавались звуки французского аккордеона.
Заметив вошедшего Давида, француженка улыбнулась и облизала испачканный в соусе большой палец, что с её манерами было похоже на поцелуй. Губы девушки в этот момент сделали что-то настолько привлекательное, что Давид на мгновение забыл, что хотел спросить.
– София? – наконец произнёс он, и она улыбнулась шире, отчего на щеках появились ямочки.
– Кажется,
