– Посуду за собой мыть, – мама открыла холодильник. – Если хочешь есть, то могу сделать бутерброд с колбасой.
– Я сама, – сказала Стася.
– Умеешь?
– Умею.
Позже выяснится, что умеет она многое: готовить, стирать, убирать, ей так будет хотеться стать полезной для мамы! И отца. Правда, Стасе не разрешали ему докучать. Нет, ее представили высокому подтянутому мужчине, почти столь же красивому, как и мама. И Стася, задрав голову, разглядывала его, отмечая и массивный крючковатый нос, и седые виски, и светлые, зачесанные на пробор, волосы.
– Хорошо учись, – сказал мужчина и протянул Стасе шоколадку.
– Спасибо. Я постараюсь.
Она честно старалась, хотя знания упорно не лезли в Стасину голову. Учительница сетовала, что время упущено, что Стася слишком большая уже для первого класса, в который ее устроили. А ей и вправду одной было восемь лет, и с высоты их одноклассники представлялись детьми. Тем обиднее было, что у них, детей, все-то с лету выходит, а Стасе приходится мучиться.
Она и мучилась, запоминая буквы, вырисовывая их в разлинованных тетрадках, заучивая наизусть неподатливую таблицу умножения, правила… теоремы… она получала свои четверки за старательность, что на собраниях неизменно подчеркивала учительница, а мама лишь вздыхала. Она-то медалисткой была, и сыновья Архипа – о наличии другой семьи и детей Стася узнала – учились на отлично.
– В кого ты у меня такая пошла? – мама спрашивала, зная, что ответа не получит. И разглядывала Стасю с прищуром, точно надеясь получить весомые доказательства ее, Стаси, чуждости. – Бедовая…
И Стасе становилось стыдно. Она спешила доказать свою полезность. Убирала. Готовила. И из дому выходила только во двор, да и там особого ни с кем знакомства не свела.
– Нелюдимая, – вздыхала мама. И в этом виделся новый упрек.
Однажды мама велела:
– Собирайся.
И дала Стасе черное мешковатое платье. Сама надела такое же, и на волосы повязала ленту. Стасе вручила две темно-бордовые розы с колючими стеблями.
– Папа умер, – сказала, паркуя «Волгу» у старого кладбища. И вдруг, словно сломавшись, согнулась, уперлась локтями в руль, а ладонями зарылась в волосы, хотя прежде так никогда не делала, берегла прическу. Теперь же мама, точно позабыв о макияже, о внешности, некрасиво рыдала, и плечи ее подрагивали. А Стася не знала, как утешить.
Она сидела тихо-тихо, гладила розы и ждала.
– Ничего, мы… сами как-нибудь, – мама вытащила из сумочки платок и остервенело, зло принялась стирать остатки косметики с лица. – Сами… не пропадем… а он… обещал, что не бросит… жениться не мог… не приняты у них разводы… высокий пост. Ты пока не понимаешь…
Это она зря, конечно. Стася хоть и не преуспела в учебе, но и глупой не была. Она давно уже поняла и про отца с той, другой семьей, в которой росли замечательные сыновья-отличники, и про маму, остававшуюся в одиночестве и от этого грустившую, и про себя, особо никому не нужную.
– Он меня любил. А я его. И если бы встретились раньше… почему мы не встретились раньше?
Она всхлипнула и выскочила из машины. Мама шла, почти бежала по узкой кладбищенской тропе, по обе стороны которой поднималась крапива. Кладбище зарастало. Кованые ограды тонули в зелени, и старые могильные камни уходили под землю.
– Стой смирно, – мама вдруг вцепилась в Стасину руку, показалось – упадет. Но нет, выстояла.
– Тогда я впервые вас увидела, – Стася поправила съехавшую косынку. Сестра?
В ней ничего-то нет от отца. Тот и вправду был очень красивым мужчиной, но…
– Я понимаю, что нас не приглашали, и будь твоя мать иной, случился бы скандал. Она ведь знала о нас…
– Я вас не помню, – признался Мефодий.
– На похоронах было изрядно народу, а твоя мать, да и не только она, многие сделали вид, что не видят нас. Это ведь неприлично – устраивать разборки на похоронах. А твоя мать бредила приличиями. Слушай, ничего, если я закурю?
– Кури. Не знал, что ты…
– Покуриваю. Иногда, когда нервишки шалят.
– А теперь шалят?
Стася пожала плечами. Невысокая, худенькая и какая-то… невзрачная? Она ведь красива по-своему, черты лица аккуратные, правильные. И фигура складная. Ее бы одеть иначе, причесать…
– С Кириллом было проще. Ну да… я ж по порядку начала. Тем вечером мама пила, она и прежде выпивала, когда твой отец появлялся. Всегда готовила. Одевалась. Причесывалась… стол опять же, свечи. Ну и вино. Но тогда она набралась от души. Наверное, и вправду любила его, или же испугалась, что одна не вытянет… в общем, когда на следующий день появилась твоя мамочка, моя была не в состоянии двух слов связать.
В дверь позвонили. И Стася поняла, что пришел чужой. Свои-то, например, баба Лена с четвертого этажа, тихонько стучали, почтальон – звонил дважды, зная громкий неприятный голос дверного звонка, а мамины немногочисленные подружки просто входили.
– Здрасьте, – сказала Стася высокой худой женщине в черном. Та походила на старую ворону, но ворону… элегантную. Пожалуй, Стася впервые увидела, что означает это слово.
– Добрый день, – ответила женщина и вцепилась в ее подбородок острыми коготками. Она заставила Стасю поднять голову и вертела влево и вправо, разглядывала пристально, зло. – Не похожа. Девочка, мне нужно встретиться с твоей мамой.
– Она отдыхает.
– Передай, что ей следует прервать свой отдых, поскольку от этой встречи зависит мое решение и ваше с ней будущее. Где я могу подождать?
Стася проводила гостью в кухню и предложила:
– Кофе сварить? Или чай?
– Кофе, но сначала растолкай свою мамашу.
Мама и вправду спала, одетая, чего прежде не случалось, и долго возилась в постели, не в силах понять, чего же Стася хочет. А услышав про гостью, велела:
– Иди к ней. Я скоро.
Стася и пошла. Она сварила кофе, такой, как любил отец, на песке и со щепоткой какао. И женщина, приняв чашечку, вдохнула аромат:
– Чудесно. Благодарю. А теперь иди, поиграй, пока мы свои дела решим.
Стася и ушла, правда, недалеко. Если спрятаться в ванной, то через дыру в перегородке можно услышать, о чем говорят в кухне. А ей было ну очень любопытно.
– Вижу, у вас был тяжелый вечер, – в голосе гостьи звучала насмешка.
– Что вам надо? – а вот мамин был сиплый.
– Поговорить.
– Я слушаю.
– Вы понимаете, сколь неустойчиво стало ваше положение?
Молчание. Мама умела выразительно молчать. Неодобрительно. Сердито. Или обиженно, когда Архип вновь уходил или не появлялся. Она считала, что молчание по-своему умеет говорить. Для Стаси это было слишком сложно.
– Не будь у вас дочери, я бы сделала все, чтобы выжить вас. С работы. Из этой квартиры, полученной, к слову, незаконно. Из города, – женщина говорила спокойно, но Стасе стало страшно.
Куда им идти? В деревню возвращаться? В старый, забытый уже дом?
– Но перед смертью Архип просил меня позаботиться о ребенке. Он назначил ей содержание, которое я буду выплачивать.
Снова тихо. Почему мама не ответит?
– Вам тоже полагается кое-какая сумма, которую я отдам. Но девочка будет получать деньги ежемесячно до достижения ею восемнадцатилетнего возраста. Что вы станете делать дальше, меня волнует мало. Вернее, не волнует совершенно.
– Ты завидуешь.
– Чему? – спросила женщина.
– Он любил меня. Столько лет жил с тобой, но любил меня.
– Любил? – раздался смешок. – Милая, если тебе нравится так думать, то пожалуйста. Но по мне, Архип тебя использовал. У мужчин имеются потребности определенного рода, а так уж вышло, что природа обделила меня темпераментом. Вот он нашел тебя, милую девочку без особых амбиций. Чистую. Аккуратную. Верящую в то, что однажды он меня бросит и женится на тебе… конечно, ребенка он не планировал, но тут уж бывает…
– Ты лжешь!
– Зачем? Случайные связи опасны, а ты всецело его устраивала. Да, он что-то там тебе дарил, давал деньги… но это по сути были такие копейки, что… да и подумай, если бы Архип и вправду любил тебя, то разве не позаботился бы? Достаточно было упомянуть в завещании… или содержание назначить не только дочери.
И она ушла.
А мама вновь налила себе, но уже не вина, а коньяка.
Спилась она как-то быстро. Она набиралась с утра, сначала – коньяком и вином, которых в доме имелись немалые запасы, потом – водкой. Стася пыталась остановить, говорила, что любит, просила больше не пить, но от рождения была косноязыка, оттого и просьбы ее оставались без внимания. Мама от Стаси в лучшем случае отмахивалась, в худшем – наливала и ей, требовала сесть, выпить.
– Я ж не алкоголичка, чтоб одной пить, – говорила она, приглаживая встрепанные, выжженные перекисью волосы. – Садись, Стасенька… за что мне такое? Горе ведь, горе… я знаю, она нас ненавидит. А за что? За то, что нас Архипушка любил…
Вскоре матушка, очнувшись от алкогольного бреда, задалась целью найти новое счастье в жизни. И нашла, верно, в ближайшей подворотне. Счастье было старше ее, кривовато, лысовато, с оплывшими чертами и привычкой курить, сидя на унитазе.
