Когда утром следующего дня начали рыть землянки, из леса на шум и говор вышел огромный, дурной, потому что его никто никогда не пугал и он, похоже, никогда не видел людей – сохатый.
– Господи! – испуганно, едва слышно прошептал маленький солдат и аккуратно, стараясь не делать резких движений, потянулся к винтовке, повешенной кем-то из рывших землянки бойцов на толстый гладкий сук, снял её и медленно, стараясь, чтобы не скрежетнул, не издал угрожающего железного звука затвор, передёрнул его, загоняя патрон в ствол. В следующее мгновение прозвучал выстрел.
Сохатый, благодушно отвесивший нижнюю губу, с которой свисала длинная тягучая нитка слюны, трубно ахнул, подпрыгнул, замотал рогатой головой, – один рог был наполовину обломан, сбил его дикий зверь в любовном бою с соперником, – попробовал было убежать, но ноги его, сильные, никогда не подводившие, с пружинистыми, крепкими, как сталь, мышцами, отказались повиноваться. Сохатый испуганно заревел, задышал громко, окропляя снег кровью. Раковины ушей у него повернулись туда-сюда, нацелились на маленького бойца, будто стволы дуэльных пистолетов, угрожающе, но ничего поделать с человеком не смогли, большое мощное тело его покачнулось пьяно, заваливаясь набок, – теперь было уже не до бега, теперь бы устоять на ногах, а потом уползти, это зверь понял чётко, до стона, до кровавой красноты в глазах осознал, – напрягся он, но ноги уже не могли удержать грузное тело.
Зверь медленно, со слёзным аханьем, будто человек, опустился на колени – он не понимал, что с ним происходит, не осознавал, что конец близко, вот он, до него уже можно дотянуться мордой, – вздохнул жалобно, слёзно и лёг набок.
– Е-е-есть! – громко закричал маленький солдат. Он вскинул над собой винтовку, потряс ею восторженно, потом вновь передёрнул затвор и выстрелил.
На второй выстрел из ельника выскочил Чердынцев. Рявкнул жёстко:
– Кто стрелял?
– Да вот, лося уложили, – не скрывая радости, произнёс Ерёменко, так же, как и Ломоносов, вскинул над собою руки. – Вы понимаете, товарищ командир, ло-ося!
Чердынцев помолчал немного – решал, ругать или хвалить подчинённых, потом улыбнулся довольно: лосиного мяса хватит на месяц (если экономно, конечно), в звере было килограммов четыреста живого веса, не меньше. За месяц воды много утечёт. Может быть, немцы отступят, откатятся в свой гребной фатерлянд, может быть, Гитлер их, главный хрен в Германии, который всё это затеял, окочурится… Всё может быть.
– Ладно, – сказал лейтенант. – Со стрельбой поаккуратнее. Обстановка в этой местности для нас пока неясная, так что всё может статься. А то, что мясо добыли – молодцы.
С реки принёсся холодный ветер, поднял белый лёгкий сор, забил глаза людям, в сером плотном небе проступило чёрное круглое пятно – обозначилось солнце, точнее, призрак его, тень. Чердынцев глянул на это пятно и зажмурился – очень недобрый знак.
– Морозы грядут, товарищ лейтенант, – сказал маленький солдат. – Такое солнце – самый раз к морозам.
– Я слышал, к морозам – красное солнце… А тут?
– Совсем необязательно. Красная заря – это к сильному ветру, – Ломоносов кашлянул в кулак. – Счас лося разделаем, печёночку свежую зажарим, требуху – пусть народ полакомится… Можно, товарищ лейтенант?
– Не можно, а нужно, Ломоносов.
Вскоре все бросили работу – сгрудились вокруг придавленного, низкого (чтобы огонь не спалил куски лосиной печёнки) костра, – в ожидании диковинного угощения. Большинство из бойцов, в том числе и лейтенант, никогда не пробовали свежей лосиной печёнки, зажаренной на костёрном огне, с дымом. Аромат, наполнивший пространство, был такой, что кое-кто даже не выдержал, отводил в сторону повлажневшие глаза, сглатывал слюну: отвыкли люди от вкусных вещей, от свежей еды, от простого комфорта, даже от удачи, которая должна обязательно сопутствовать человеку на войне, и от той отвыкли, вот ведь как. Дух этот, ошеломляющий, вызывающий невольную оторопь, слюну, тоску, вообще самые разноречивые чувства, был духом прошлого… Неведомо, к сожалению, вернётся это прошлое или нет. Вот и маялись бойцы на обдутом холодными предзимними ветрами берегу, жались к костру, бесстрашно всовывали в огонь руки, шевелили пальцами, не боясь, что они обгорят…
Наконец Ломоносов выдернул из костра почерневшую ветку, на которой сидели три куска печёнки, объявил громко:
– Первый шампур – командиру!
– Лучше комиссару, – попробовал отказаться от права быть первым Чердынцев. – Он, во-первых, по натуре дегустатор, во-вторых, больше меня заслужил это.
– Нет-нет, – поспешил воспротивиться Мерзляков, – командир есть командир.
Больше жеманиться Чердынцев не стал, да и челюсти у него совсем свело от вкусного духа, наполнившего пространство, – не разжать, он протянул руку к изожжённому до черноты пруту с кусочками печёнки:
– Ладно!
Печёнка была потрясающе хороша, даже слезу вышибла, Чердынцев восхищённо потряс головой. И хотя он ничего не сказал, бойцы всё поняли.
– Командиру понравилось! – сделали они дружный вывод.
– Ещё бы не понравиться. Это же – лосиная печёнка, тёпленькая. Свежая, не каляная, не просроченная…
Оживлённо сделалось на стылом речном берегу, оживлённо и хорошо. И идти никуда не надо, не надо бить ноги, рвать обувь и одежду – люди окончательно поняли, что пора занимать свой край обороны – они стали партизанами. Когда бывает принято какое-то решение, на душе обязательно делается спокойнее, человек держится увереннее – так это произошло и с людьми из отряда Чердынцева.
Судьба их была определена.
Второй прутяной шампур с несколькими кусками печени достался Мерзлякову, комиссару. Это было естественно.
Всего вырыли шесть просторных, как казалось командиру, землянок, сколотили кое-какую мебель, прежде всего скамейки и двухъярусные топчаны, разместились в новых помещениях – оказалось, тесно, но в тесноте, как говорят, не в обиде… Чердынцев обошёл все шесть землянок, поговорил с людьми и остался недоволен обходом.
– Ты чего, командир? – спросил у него Мерзляков, недоумённо приподнял одну бровь. – Претензий вроде бы нет…
– Потому и недоволен, Андрей Гаврилович, что претензий нет. К нам, наверное, будут поступать новые люди – окруженцы подойдут, за нами ведь много народа, как я понимаю, ещё топает, кое-кто из местных прибьётся – вот увидишь… Я бы отрыл ещё пять землянок.
– Хорошее дело, – подумав немного, одобрил командира Мерзляков. – Об отступающих я и не подумал.
– Сейчас землю ещё можно взять лопатой, но пройдёт немного времени – и её даже ломом не возьмёшь, только гранатой…
Мерзляков согласно склонил крупную, стриженную бобриком голову, в которой уже посвёркивала седина.
– И это верно, командир!
Так и поступили. Потратили ещё несколько дней и вырыли пять землянок, сколотили кое-какую утварь, иначе эту «мебель» назвать нельзя; хоть и грубой она была, и выглядела неказисто, а в прочности ей отказать было нельзя. В отряде Чердынцева имелись мастера по этой части.
Около болота, по одну сторону и по другую, Чердынцев установил два поста, замаскировал их – на случай, если кто-то будут к ним двигаться… Незамеченным не останется.
Жаль только, у них не было телефонной связи.
– Разживёмся и этим, – уверенно произнёс Чердынцев, – у немцев такого добра много. Поделятся с нами.
Прошли ещё две недели, и на землю навалилась настоящая зима. Несмотря на то, что на календаре был ещё конец ноября, последнего осеннего месяца, но в месяц этот, по ошибке помеченный осенью, снег выпал такой, какой не выпадает и в декабре – в него можно было провалиться по горло. Особенно трудно стало спускаться к реке за водой – тропка, пробитая к Тишке, узкая, приспособленная лишь для воробьиного шага, покрылась льдом, на неё невозможно было ступить – человек немедленно скатывался в снег, барахтался в нём беспомощно, матерился, но это делу не помогало, и пока сверху, с берега, ему не бросали верёвку, он так в снегу и сидел.
Вот она, настоящая зима, всё, что было раньше – обычное предзимье, детский лепет, ныне слышен уже взрослый говор. Что будет дальше, не знает никто, вполне возможно, зима сдавит так, что даже дышать станет нечем, а может, совсем наоборот – образуется потепление, и по земле потекут ручьи, и зима, обратившись в весну, так и весной и закончится.
Природа непредсказуема, что у неё в планах, никто, кроме Всевышнего, не знает.
Вечерами Чердынцев с Мерзляковым сидели за картой, прикидывали будущие действия своего отряда. Много чего надо было сделать, но главное – пора было приниматься за немцев, щекотать их, не давать им спать спокойно – пусть по ночам кукарекают от страха, крошат себе зубы… Когда люди лязгают челюстями, обязательно крошатся зубы.
– И вот ещё одно дело, не менее важное, чем сопротивление врагу, командир, – произнёс Мерзляков трескучим простуженным голосом. – Надо бы пройтись по бойцам, выяснить, есть ли среди них печники.
