Тут произошло неожиданное: на фланге, под деревом, укрытый тёмными еловыми лапками, заработал ещё один немецкий пулемёт. Непонятно было, почему он молчал раньше. Чердынцев прыгнул в снег, подсунулся под какой-то старый, но ещё прочный корень, выждал, когда очередь, хорошо видная снизу, проскользит над ним, и позвал хриплым, незнакомым от холода голосом:
– Бижоев!
Кавказец без всяких указаний сообразил, что надлежит сделать, уполз в сторону. Двигаться он умел, как и Ломоносов, – беззвучно, по-охотничьи неприметно. Жаль только, гранат у лейтенанта не было, нечем было снабдить бойца.
Но Бижоев и без лейтенанта понял, где можно разжиться карманной артиллерией – у валявшегося неподалёку немецкого солдата из расширенного голенища сапога торчала деревянная колотушка – рукоятка гранаты. Бижоев подполз к убитому немцу, лежавшему очень удачно, рядом с ёлочкой, которой можно прикрыться, вдавился в снег, немного полежал неподвижно, потом зашевелился снова. Лейтенант, ощущая, как к глотке его подбирается холод, следил за Бижоевым, покусывал нижнюю губу – помоги тебе Аллах, Бижоев!
Аллах помог: Бижоев благополучно подобрался к немцу, вытащил у него из-за голенища гранату и поспешно нырнул под ёлочку.
А пулемёт продолжал садить – немец, лежавший за ним, давил на гашетку без перерыва, не жалел патронов, шпарил и шпарил, не давая возможности поднять голову. И когда только у него кончатся патроны?
Наконец пулемётный грохот оборвался, сделалось так тихо, что Чердынцеву показалось: он оглох. Барабанные перепонки будто тонкой пилой взрезал острый комариный стон. Пулемётчик заковырялся с замком – новая лента у него что-то заела… Пауза затянулась. Бижоеву это и надо было.
Он беззвучно выбрался из-под ёлочки и, ловко втискивая тело в неглубокую снеговую ложбину, прополз несколько метров, затем плоско, не поднимаясь над землёй ни на сантиметр, швырнул гранату в пулемётчика.
Угодил точно, граната врезалась немцу в каску, оглушила его и опрокинула на спину. Негромкий, но сильный взрыв подкинул пулемёт, и тот, запутавшись в ветках дерева, повис в воздухе. Неуклюжая тяжёлая птица, изувеченная взрывом. Чердынцев невольно вывернул голову, глянул на пулемёт – не свалился бы кому-нибудь из своих на спину – изуродует ведь…
В следующее мгновение он поднялся на ноги и, закричав что было силы, выбил из груди «Ура-а!», совершил перебежку, – сапоги его с громким хрустом давили твёрдый, какой-то костяной снег, обметавший поляну. Чердынцев услышал раздавшееся за спиной нестройное хриплое «Ура!» нескольких бойцов, поднявшихся вслед за ним, нырнул за ствол дерева, увидел совсем рядом с собой двух немцев, дал по ним очередь, один немец остался лежать, второй побежал, но Чердынцев не стал его преследовать – надо было понять, что происходит на поляне.
А на поляне всё стихло. Из-за поваленных стволов, из-за вывортней поднимались люди в красноармейской форме, кто-то выскребся из снега, в который попытался углубиться, разрывая голыми руками мёрзлую твердь, ломая себе пальцы и ногти. Чердынцев двинулся к этим людям – это были свои.
К нему подошёл седеющий человек в телогрейке с круглым шейным вырезом, в вырезе был виден воротник с чёрными петлицами, украшенными рубиновыми кубиками и серебряными молоточками.
– Техник-интендант второго ранга Мерзликов, – представился он. – Спасибо, что пришли на выручку. Если бы не вы… – он красноречиво развёл руки в стороны. – В общем, вы понимаете, что было бы…
– Убитых много? – спросил Чердынцев.
– Трое.
– А немцев?
– Немцев больше.
– Это они нас, судя по всему, должны были догнать и окружить, – сказал Чердынцев, – а догнали и окружили вас.
Техник-интендант вновь развёл руки в стороны, поскрёб пальцами щетину на щеке и спросил:
– Издалека идёте?
– Лично я от самой границы.
– Далеко, – техник-интендант вздохнул. – А я бегу от Смоленска, из котла, – Мерзляков вздохнул опять, – пытаюсь догнать наших, но из этого, как видите, ничего не получается, – он оглянулся с удручённым, каким-то ребячьим видом. – Узнать бы где-нибудь что-нибудь… Что происходит? Мы неделю назад поставили на дороге пару мин, так на них налетела немецкая легковушка. У убитых нашли свежие газеты, прямо из Берлина. Там черным по белому написано: Москва окружена и взята доблестными войсками фюрера. Даны снимки московских проспектов и рожи победителей.
– И как там дело поставлено: победители маршируют по московским проспектам или проспекты даны отдельно, а победители отдельно?
– Всё отдельно, – Мерзляков понял, к чему ведёт речь лейтенант и одобрительно кашлянул в кулак. – Даже на разных полосах…
– Значит, брешут фрицы, – убеждённо произнёс Чердынцев, – видали они Москву, как Карабас-Барабас собственный пупок.
– Верно. Карабас-Барабас может разглядеть свой пупок только в зеркало. И то, если от зеркала отойдёт подальше. – Мерзляков озабоченно оглянулся. – Пора уходить отсюда, лейтенант.
– Сколько человек у вас под началом?
– Тридцать.
Тридцать человек мерзляковских бойцов, да тридцать с лишним чердынцевских – это уже, извините, сила, уже можно воевать. Чердынцев скомандовал «Отход!» У убитых немцев взяли оружие, провиант, бумаги и отошли.
Мерзляков не претендовал на командирство в группе – всё-таки он техник-интендант, а Чердынцев – строевой, ему и карты в руки…
Мерзляков вновь поскрёб ногтями щетину на щеках:
– А я хоть побреюсь теперь нормально, один раз по-настоящему. Не то на бритьё у меня совсем времени не было, – он виновато улыбнулся.
– Уходить надо в глубину леса, в глухие места, – сказал Чердынцев. – Немцы туда не сунутся, побоятся.
– Да, – поддержал его Мерзляков, – на дорогах хозяева – они, в лесу – мы.
Перед уходом убитых сложили в старую яму, предварительно очистив её от разного лесного хлама, накидали на дно хвойных веток, лап, чтобы мёртвым мягче лежалось, сверху набросали сучьев, коры, осыпавшейся прошлогодней хвои, один из бойцов приволок найденный где-то камень – ноздреватый плоский кусок сланца, очень похожий на могильную плиту, на камне простым карандашом начертили фамилии убитых, отковырнули несколько кусков мёрзлой земли, положили рядом…
Вот почему все могилы военной поры – мелкие, очень мелкие, буквально полтора штыка лопаты, а дальше уже всё – дальше лежат кости в истлевшей красноармейской одежде, – копать могилы было некогда. Иногда их вообще не копали. Как в этом случае.
В глухом лесу, в нетронутой чаще, где на земле не виднелось ни одного следа, Чердынцев выстроил бойцов, пересчитал их и сказал:
– Нас набралась почти полурота, полновесное стрелковое соединение, если хотите… Боевая единица. Вполне возможно, мы до своих так и не успеем дойти – нас остановят морозы, в лесу зажмёт зима. Поэтому воевать с врагами нам придётся самостоятельно, не дожидаясь приказа свыше… Будем считать себя частью Красной армии. Я буду командиром этой части, товарищ Мерзляков – комиссаром. Согласны с таким распределением ролей?
Строй шевельнулся, раздалось несколько недружных, вразнобой, голосов:
– Согласны.
– Если кому-то хочется домой, к бабушке на тёплую печку, на блины с маслом – держать не будем. И обижаться не будем. Таких просим сделать шаг вперёд.
Строй вновь шевельнулся, несколько человек вздохнули, над головами возник лёгкий серебристый парок, возник и исчез, – из строя не вышел ни один человек.
– Ещё раз желающим уйти предлагаю сделать шаг вперёд… И ещё раз подтверждаю – обижаться не будем.
Из строя опять никто не вышел. На этот раз даже шевеления не было.
– Спасибо, – облегчённо вздохнул Чердынцев. – За веру спасибо, за то, что не изменили советской власти, спасибо.
Через сутки к ним присоединилась ещё одна группа отступающих солдат, потом пристроили ещё четверо беженцев, – в мире словно бы что-то изменилось, прорвало: раньше Чердынцев с маленьким солдатом шли вдвоём, никого не встречали, маялись душой и телом, даже кости, и те болели от нехороших мыслей, не только черепушка и мышцы, а сейчас… Сейчас совсем другой коленкор, да и вообще когда рядом есть люди, бывает много легче.
Через несколько дней к группе пристали ещё шесть бойцов, потом ещё трое – в общем, отряд начал потихоньку расти, ещё чуть – и наберётся целая сотня. Жалко только, командира со шпалами в петлицах – не с кубарями, а со шпалами, опытного, помнящего ещё Гражданскую войну, в их отряде нет. Был бы – показали б немцам, где раки зимуют и как они умеют своими усами щекотать матёрых щук.
И что ещё плохо было – не хватало еды. Патроны были, оружие было – всё это доставали в избытке в стычках с немцами, а вот харчей не было. Брали, конечно, то, что находили у фрицев в ранцах, но это всё было мелочь, еда на один зубок, а вот чтобы попались машины с провиантом, чтобы загрузиться как следует долгоиграющими консервами, такого не было. И Ломоносов с его необыкновенным чутьём ничего не мог поделать – только виновато разводил руки.
