Чердынцев глянул на часы – было одиннадцать вечера. Хотя по состоянию природы, по гибельной тьме, которая затопила всё вокруг, сделала пространство неподвижным, мёртвым, можно было смело считать, что стоит уже глубокая ночь. До семи утра ещё есть время. Может быть, даже до восьми – сейчас светает поздно. Если же группа не переправится на ту сторону, не растворится в тамошнем лесе, то дело будет швах: на неё накинут сетку и затянут горловину. Немцы это делают умело.
В небо опять взвились две ракеты, красная и зелёная, вызвали ощущение тревоги, какого-то секущего холода – всё походило на то, что немцы либо готовят им ловушку, либо подтягивают силы.
Группа продолжала неторопливо двигаться краем реки.
Запас времени у Чердынцева имелся. Правда, очень небольшой, израсходовать его можно быстро. Спуск к реке, к воде – это четверть дела, три четверти – переправа. Как переправляться, на чём, в каком месте – вопрос большой головной боли, но решать его надо. Чердынцев на ходу глянул в небо, увидел чистый, освобождённый от наволочки кусок, в котором неясно помаргивали съёжившиеся от холода звезды.
Далёкие застывшие звёзды эти взбодрили Чердынцева, он словно бы разглядел в них некий потайной знак, подаваемый свыше – всё, мол, будет хорошо. Лейтенант улыбнулся и поморщился от боли – от улыбки треснули сухие помороженные губы. Подцепил пальцем струйку крови, пролившуюся на подбородок. Это ничего-о… До свадьбы заживёт.
Удобный спуск к реке нашли в полутора километрах от этого места, – засады так и не было, несмотря на тревожные предположения, – а часа в два ночи отыскали и удобный участок для переправы – между двумя берегами светлело ровное ледяное поле.
Лёд был, конечно, ещё слабоват, – опытный северянин Ломоносов легко прорубил его топором, но если подложить под себя жерди, которые маленький солдат звал на свой лад вагами, то переползти можно. Чердынцев спросил напористым тоном, – сделал это специально:
– Сумеем на жердях переправиться на тот берег или нет? А?
Ломоносов оценивающе вгляделся в ночное пространство. Ответил твёрдо:
– Сумеем.
– Всё, рубим жерди, – приказал Чердынцев, – на каждого три штуки.
Нарубить жердей, по которым, как по рельсам, можно было переправиться на ту строну, было делом нехитрым, главное было при переправе не провалиться под лёд. Ушедший в воду, промокший человек был обречён: как минимум его ожидало воспаление лёгких, а следом могло быть и самое худшее.
Чердынцев и ваги рубил вместе со всеми, и переправлялся вместе со всеми.
Одолевали ледовое поле по одному. Лейтенант полз по следу, проложенному переправившимся ранее бойцом, с замиранием дыхания слушал, как под ним тонко и очень опасно потрескивает лёд, прогибается, будто живой, дышит, ожидал, что непрочная ледяная кольчужка вот-вот проломится, останавливался на несколько мгновений, переводил дух и рывками двигался дальше.
Из-подо льда на него дышали чёрным холодом вечность и одновременно сама преисподняя, по шее и по спине ползли неприятные мурашики, цеплялись когтистыми лапками за кожу, кололись, вызывали непонятный страх. Чердынцев, подцепив под ремень «шмайссер», перекидывал его метра на три вперёд, потом, перевалившись на один бок, передвигал две слеги, перебирался на них, подтягивал к себе третью слегу (Ерёменко называл их слегами, Ломоносов – вагами, хотя это были, по мнению лейтенанта, обычные жерди), – так и двигался.
Руки в нитяных перчатках замерзали настолько, что пальцы перестали ощущаться, – они были будто бы чужие, ничего не чувствовали, ни боли, ни холода, ни внутренней костной рези, которая бывает хуже боли, – будто бы грабли эти культяпистые были отрублены у какого-то криволапого неумехи. Но было не до рук, согревать их некогда, надо было двигаться дальше…
Движения у лейтенанта сделались механическими, ровно бы раз и навсегда заученными, он действовал, как некий механизм, нацеленный на противоположный берег, других целей для него не существовало, – пробиться туда во что бы ни стало, подняться на ноги и выпрямиться в рост, – дышал часто, хрипло и временами ему казалось, что только дыхание и свидетельствует о том, что он жив…
За спиной, на берегу, который они покидали, совсем недалеко в чёрное мутное небо опять взвились две ракеты, зелёная и красная, вновь наполнили душу неясной тревогой – что бы значили эти ракеты? То, что немцы поутру пустят за ними новых собак? Пусть пускают.
Если в начале войны, где-нибудь двадцать второго или двадцать третьего июня, Чердынцев боялся смерти, то сейчас не боялся её вовсе – устал бояться. А с другой стороны, говорят, что смерть есть продолжение жизни…
Впрочем, лейтенант в это не верил.
Едва он подумал о смерти, как под ним заколыхалось, заходило ходуном поле льда – ну, будто гигантский, очень непрочный ковёр затрясся, заёрзал, задвигался, лейтенант, стремясь быстрее уйти с опасного места, сделал нескольких широких гребков руками, впиваясь пальцами, ногтями в лёд, потом продвинул вперёд одну ободранную жердь, затем другую, поспешно переместился на них, и лёд успокоился. Чердынцев перевёл дыхание.
Им повезло, всей группе – никто не провалился, не нахлебался воды, не остыл, только лёд иногда делался гибким, каким-то струистым, будто материя, готовая вот-вот порваться, и тогда люди спешили сдвинуться с опасного участка в сторону, одолеть гиблое место там.
Рассвет ещё и заниматься не думал, небо было плотным, многослойным, без прогалов и редких скучных звёзд, когда группа целиком переправилась через реку и бегом устремилась в лес.
Лес здешний был хорош по многим статьям, здесь имелись сотни дремучих тёмных мест, где мог укрыться целый полк солдат и его вряд ли кто сумел бы отыскать даже днём с фонарём – настоящие кущи, не знающие, что такое человек, – ну, ни единого следочка там, хоть с лупой ищи. Одно лишь было плохо – все деревни остались на противоположном берегу реки… А всякая деревня – это возможность разжиться провиантом.
Хоть и велик был лес, и дремуч, и дышал угнетающей пустотой, а оказался он далеко не пуст: маленький солдат, опытный охотник, обнаружил засыпанный снегом костёр, который горел ещё недавно, обследовал остатки золы, какую-то бумажку, случайно вывалившуюся из солдатского кармана, и произнёс радостно:
– Наши! Это наши! Тут находились наши, товарищ лейтенант. Следы их остались – их! Много следов.
– Ну, не так уж и много, – возразил ему Чердынцев. – Много – это когда весь лес истоптан. А тут было человек двадцать или чуть больше.
Они прошли по лесу ещё немного, километра полтора, и услышали впереди частую стрельбу. Вот тебе и безлюдный Берендеев лес!
– Быстрее вперёд! – скомандовал Чердынцев.
Он перемахнул через белый, обросший жёсткой хрустящей коростой куст, сбил с него иней, пересёк неглубокую лощинку и оказался на плоском, поросшем редкими деревьями взлобке.
Стрельба сделалась отчётливее.
Чердынцев встал за толстый кряжистый ствол, огляделся – надо было сориентироваться. Глазом зацепиться было не за что, всюду деревья, деревья, деревья, – а вот ухо кое-что улавливало. Во всяком случае, на слух можно было точно определить место, где происходила стычка… Лейтенант поспешно скатился со взлобка вниз. Скомандовал сипло – в горле от простуды, от спешки будто бы даже дырка образовалась:
– За мной!
Бойцы устремились за ним.
Оказалось, немцы зажали группу красноармейцев на поляне, где те расположились на короткий отдых, чтобы перекусить и привести себя в порядок, из ручного пулемёта исхлестали жидкий костерок, продырявили чайник и два закопчённых котелка, что было особенно жалко – это было почти что равносильно потере человека в бою, уложили кашевара и ещё одного бойца, помогавшего ему. Окруженцы, надо отдать им должное, не растерялись, подавили пулемёт гранатой и вступили в бой.
А тут и Чердынцев подоспел. Всё получилось, как в хорошем академическом учебнике по тактике – немцев оглушило громкое «ура» бойцов лейтенанта, они растерялись, попробовали драться на обе стороны, но из этого ничего не получилось, и гитлеровцы побежали. Вначале вскочил один, оглянулся, озабоченно бледнея лицом, веером пустил струю пуль из «шмайссера» и побежал, прикрываясь стволами деревьев, за ним второй, потом третий…
Лейтенант поймал первого немца, по-тараканьи шустрого, на мушку, дал по нему короткую очередь.
Пули достигли цели, немец по-птичьи часто заперебирал ногами, потом взлетел в воздух, словно бы стремясь раствориться в сером пространстве угасающего дня, всадился всем телом в жёсткий промёрзлый ствол и свалился на землю. Следом пули подсекли второго немца – сутулого, озябшего, в новенькой каске, нахлобученной на уши, тот обвил руками неказистую кривую сосёнку и повис на ней.
Тут произошло неожиданное: на фланге, под деревом, укрытый тёмными еловыми лапками, заработал ещё один немецкий пулемёт. Непонятно было, почему он молчал раньше. Чердынцев прыгнул в снег, подсунулся под какой-то старый, но ещё прочный корень, выждал, когда очередь, хорошо видная снизу, проскользит над ним, и позвал хриплым, незнакомым от холода голосом:
