И боялся, что грядет очередь следующей.
Сомнений больше не было: в Манхэме творится нечто страшное. Убийство одной женщины и так уже удар. Смерть двух, да еще за такой короткий срок – дело вовсе неслыханное. Внезапно мы опять очутились на гребне новостей. Поселок вновь оказался пойман в прожектора масс-медиа: серийное преступление на потребу зевакам. Как и все пострадавшие, Манхэм поначалу отреагировал изумленным неверием, потом – негодованием.
А затем взорвался гневом.
В отсутствие иных мишеней поселок набросился на чужаков, привлеченных бедой. Не на полицию, хотя возмущение ее бессилием уже начинало закипать. На прессу, у которой никакого права на неприкосновенность не имелось. Многим показалось, что остервенелое возбуждение охотников за новостями говорит не просто о недостаточном уважении, а о чистом презрении. Ответом стала враждебность, поначалу проявившаяся каменным выражением лиц и всеобщим молчанием, а потом уже и в более открытых формах. Оборудование, оставленное без присмотра, начало либо пропадать, либо получало необъяснимые повреждения. Перерезанные кабели, проткнутые покрышки, сахар в бензобаках... Одной назойливой журналистке, чьи ярко накрашенные губы постоянно кривила неуместная улыбка, пришлось наложить несколько швов, когда метко брошенный камень рассек ей голову.
Никто, конечно, не видел, кто это сделал.
Но все это были еще симптомы, внешние проявления подлинного заболевания. После столетий самоизоляции, после культивации полной уверенности в собственной избранности поселок засомневался в самом себе. И если раньше подозрительность смахивала просто на заразу, теперь она стала угрожать настоящей эпидемией. Давняя вражда и междоусобицы приняли более зловещий оттенок. Как-то вечером вспыхнула драка между тремя поколениями двух разных семейств, когда дым от барбекю проник в чужой сад. Какая-то женщина в истерике принялась обрывать телефон полиции, хотя потом выяснилось, что «маньяком» оказался ее сосед, прогуливавший собаку. В двух домах кирпичами повышибали стекла: в одном за некое «оскорбительное равнодушие к соседям», а в другом вообще непонятно за что.
И на этом фоне все более значимой становилась фигура одного человека. Скарсдейл все же стал глашатаем Манхэма. Пока народ шарахался от журналистов, священник не проявлял никаких признаков сдержанности перед камерами и микрофонами. Пастор сталкивал лбами все участвующие стороны, вещая о каком-то «моральном благодушии», ставшем – по его словам – причиной этой ситуации, и осуждая полицию за ее неспособность поймать преступника, а прессу – за безнравственную эксплуатацию трагедии, в чем сам, судя по всему, даже не замечал иронии. Любого другого человека за такие вещи обвинили бы в попытке половить рыбку в мутной воде, но – хотя и высказывали недовольство редкостной готовностью Скарсдейла давать язвительные интервью – поддержка нашему славному пастырю крепла на глазах. В его голосе гремело негодование, ставшее близким каждому, а если порой и не хватало логики, то ее с лихвой возмещали энергия и громогласность.
Мне все же – может, и по наивности, – казалось, что он прибережет свои наиболее резкие выпады для проповедей. Увы, недооценил я способность Скарсдейла устраивать сюрпризы, так же как и его решимость сколотить политический капитал на своей новоприобретенной значимости. Словом, как и прочих жителей, меня врасплох застало его объявление, что в мэрии созывается общественное собрание.
Сие мероприятие состоялось в ближайший понедельник после обнаружения трупа Лин Меткалф. Днем раньше ее отпели. Обнаружилось, как ни странно, что в отличие от поминок по Салли Палмер на этот раз Скарсдейл внутрь церкви прессу не допустил. Помнится, я даже задался циничным вопросом: «Что перевесило: сочувствие к убитой горем семье или же желание утереть нос журналистам?» Подойдя ближе, я убедился, что мой цинизм вполне оправдан.
Сама мэрия представляла собой низкое утилитарное здание, стоявшее чуть позади центральной лужайки. Тем утром, по дороге в лабораторию, я из машины увидел, как Скарсдейл надменно руководит работой Тома Мейсона в прилегающем к мэрии садике. Сейчас в воздухе витал запах свежескошенной травы, а живая изгородь из тиса выглядела опрятно подрезанной. Ничего не скажешь, старик Джордж со своим внуком время даром не теряли. Даже лужайка, к которой и так-то не придерешься, оказалась подстриженной заново, и теперь, осененный старым раскидистым каштаном, весь участок вокруг памятника Деве-мученице смотрелся настоящим парком.
Я, впрочем, сомневался, что травку причесали исключительно ради нас, простых жителей. Получив от ворот поворот во время поминовения Лин Меткалф, пресса ухватилась за собрание общественности. Точнее, за пресс-конференцию: ничем иным это сборище и не назовешь. Понимающе хмыкнув, я прошел внутрь. У входа стоял потный одышливый охранник – Руперт Саттон. Он неохотно мне кивнул, явно осведомленный о падении моих акций с подачи пастора.
В мэрии уже царили давка и духота. В дальнем простенке размещался небольшой подиум с парой стульев и накрытыми козлами, сходившими, надо полагать, за столик президиума. Перед одним из стульев поставлен микрофон. По центру, напротив подиума, расставлены скамейки с откидными деревянными сиденьями, оставляя тыльную часть и боковые проходы свободными для телеоператоров и журналистов.
К моменту моего появления все места оказались занятыми, но потом в углу, где посвободнее, я увидел Бена. К нему-то я и подошел.
– Не думал, что увижу тебя здесь, – сказал я, оглядывая набитый зал.
– Да вот, решил послушать, что скажет этот жалкий ублюдок. Какого ядовитого дерьма он наварил на сей раз...
Бен на добрую голову возвышался над большинством из присутствующих. Я отметил, что кое-кто из тележурналистов задумчиво на него поглядывал, но, похоже, репортеры так и не решились взять у него интервью. А может, просто не хотели потерять занятые места, кто их знает...
– Слушай, а из полиции-то вроде никого и нет, – сказал Бен. – Я-то думал, они хоть нос покажут.
– Не пригласили, – сообщил я. Чуть раньше, в разговоре со мной, Маккензи в этом признался. Он явно досадовал, но наверху сочли, что лучше не вмешиваться. – Исключительно для жителей Манхэма.
– Чудеса: ведь кое-кто мне тут не знаком, – заметил Бен, разглядывая лес микрофонов и телекамер. Он вздохнул и оттянул воротник рубашки. – Ну и жарища. Ты как, если потом по пивку?
– Спасибо, но – увы.
– Что, поздний обход на дому?
– Э-э... нет, просто встреча с Дженни. Да ты ее видел на прошлой неделе.
– Как же, помню. Учительница. – Он ухмыльнулся. – Встречаетесь, значит? И частенько, поди?
Я зарделся, как школьник.
– Просто друзья.
– Угу...
Я перевел дух, когда Бен сменил тему, взглянув на часы:
– Я так и думал, что Скарсдейл всех заставит ждать. Ты как полагаешь, чего он замыслил?
– Сейчас узнаем, – ответил я, увидев, как открылась дверь возле подиума.
Но нашему взгляду явился вовсе не Скарсдейл, а Маркус.
Все тут же притихли. Супруг Лин Меткалф выглядел ужасно. Казалось, горе придавило этого крупного мужчину. В помятом костюме, он медленно прошел вперед, подволакивая ноги, словно боялся разбередить какую-то глубокую рану. Когда я заехал к нему вскоре после полицейского коммюнике, он едва обратил на меня внимание. Маркус не захотел успокоительного, и за это его порицать нельзя. Есть боль, которую ничем не заглушишь, а любые такие попытки лишь усугубят страдание. Однако сейчас, глядя на него, я задался вопросом, уж не начал ли Маркус что-то принимать самостоятельно. Ошеломленный, в состоянии длительного шока, он напоминал человека, пойманного в силки кошмара наяву.
В полной тишине вслед за Маркусом на деревянную сцену вышел Скарсдейл. Доски глухим эхом отзывались в такт их шагам. Приблизившись к столу, преподобный ободряющим (а как мне показалось – собственническим) жестом коснулся плеча молодого мужчины. В душе шевельнулось неприятное, мрачное предчувствие, потому как я знал, что присутствие мужа последней жертвы придаст гораздо больше достоверности всему, что припас для нас служитель Божий.
Легкими подталкиваниями Скарсдейл подвел Маркуса к одному из стульев, где не было микрофона. Подождал, пока он усядется, после чего сам последовал его примеру. Пастор щелкнул по микрофону, проверяя его исправность, затем неторопливо обвел взглядом аудиторию.
– Спасибо всем за то... – Внезапно раздавшийся визг в динамиках заставил его отпрянуть. Скарсдейл недовольно поморщился, отодвинул микрофон подальше и продолжил: – Спасибо, что пришли. Сейчас – время скорби, и при обычных обстоятельствах я бы пощадил ваши чувства. К сожалению, обстоятельства слишком далеки от обычных.
Его усиленный динамиками голос казался даже звучнее, чем всегда. Пока он говорил, муж Лин Меткалф тупо смотрел на столешницу, словно не замечая присутствия других людей.
