бабочкой вьется тоскующая душа, порыв музыки и сон музыки. Но и в земном плене, в черной тюрьме, не знает душа — где правда, и вот уже начинает казаться, что всего прекраснее — земля. И ее страдания — а возвышенность холодного эфира пугает чужой далью <…>
Об этой борьбе “черного и голубого”, об этой тоске человека, влюбленного в землю и обреченного смерти, познавшего прелесть “проклятой планеты” и все же задыхающегося в тесном кольце существованья и рвущегося в необозримые Елисейские поля свободы — рассказывает книга Ладинского.
Единству темы соответствует и единство поэтического лада. Ровное ритмическое дыхание оживляет стихи Ладинского. Они всегда легки, изящны, блестящи. Избегая пышных слов, стремясь к полновесности и отчетливости, Ладинский владеет в совершенстве тем, что мы называем “поэтической пунктуацией”; его предложения укладываются в ямбические строфы; стих льется вольно и законченно, на всем лежит печать “божественного строительного расчета”, о котором говорит поэт, восхищаясь прелестью творений Великого Архитектора.
Завершенность, соразмерность, отчетливая грация — основные качества стиха Ладинского. Их романтическая прелесть может обмануть читателя кажущейся непосредственностью, даже наивностью: но в каждом движении музы Ладинского чувствуется классическая мера, строгая продуманность ритма и позы — и Г. Адамович удачно сравнил стихотворения поэта с романтическим балетом, в котором всегда дышит холодок мастерства. Но эта тяга к “гармонической отделанности” имеет очень много общего с “парнассизмом”. У Ладинского отличный глаз, его образы (особенно стихи о Московии, Аргонавты и др.) обличают в нем зрительную остроту почти гравюрного характера — но заключать из этого, как ошибочно делает Сирин, будто на Ладинского влиял Бунин — это значит или недооценивать Ладинского, или совершенно превратно понимать поэзию Бунина. Вся прелесть Ладинского в том именно, чего недостает Бунину: в поэтическом ощущении действительности, в том условном и по-своему окрашенном восприятии мира, который не имеет ничего общего с описательным реализмом, в той повышенной эмоциональности, которая придает изменчивую и волнующую жизнь строкам “Черного и голубого”. Если уж называть влияния, хотя это и лишнее занятие, когда речь идет о подлинном поэте, то следует прежде всего упомянуть Мандельштама, отчасти Ходасевича.
Некоторые полагают, что законченность Ладинского может превратиться в ограниченность, что самая внятность его — опасность для его дальнейшего развития, что блеск и подобранность его стихов являются некоей поэтической поверхностью.
Я не разделяю этих опасений. У Ладинского есть большой поэтический дар. У него резко выраженная поэтическая индивидуальность. Его стихи узнаешь из десятков поэтических упражнений, заполняющих страницы эмигрантских изданий. У него свой голос, свой поэтический тембр.
Уже и этого достаточно, чтобы Ладинский стал в первый ряд эмигрантской поэзии. Мы убеждены, что и дальнейшее его поэтическое развитие окажется достойным того блестящего дебюта, каким явилась прекрасная книжка “Черное и голубое”» (Воля России. 1931. № 1/2. С. 189–191).
Константин Мочульский также отозвался о книге весьма одобрительно, хотя и в несколько ином духе: «Первый сборник молодого поэта, в котором нет и признаков ученичества. С первых же стихов, появлявшихся в разное время в журналах и газетах, А. Ладинский нашел свой тон. И только теперь, когда стихотворения его объединены в книге, мы понимаем законченность и цельность его поэзии.
Эфирный мир Ладинского, светлый и прозрачный, стынет в стеклянном воздухе, в “сугробах голубой зимы”. Все четко в нем, стройно и радостно. Поэт говорит о своих печалях и томлениях, о земных горестных страданиях, о разлуке и смерти, но над всеми этими словами — синий свод вечности, торжественность покоя.
Он родился с классической душой, и в возвышенности его речи нет искусственности. Другого мира, темного, разорванного, “страшного” просто не видит. Великолепным храмом, “готическим лесом” возносится его видение. Он, как зодчий, оценивает его постройку; от природы дано ему чувство архитектуры мира.
Да, самое прекрасное в творенье —Вот этот воздух, перекрытий лет,Вся эта легкость, простота, паренье,Божественный строительный расчет.
И тот же “строительный расчет”, та же простая крепкая равновесность в его стихах. Они сделаны из доброго матерьяла, из гладких, ровных и тяжелых слов, которые взлетают вверх, как бы преодолевая земные притяжения. Взлетают, но прочным фундаментом стоят на земле. Земное побеждается не чудом (в закономерном мире Ладинского нет места чуду), а мудрым расчетом мастера. Как любит он пространство, воздух, свет, “большие планы”, “необъятные залы”, огромные поверхности айсбергов! С каким восторгом чертит простор снеговых равнин, полярных морей, ледяного эфира!
Поэт не хочет верить в то, что прекрасная земля — непрочна, что эта торжественная жизнь обречена гибели. Он тленное подмораживает стужей вечности. Окованная льдами, засыпанная “пышными” сугробами, лежит земля, как спящая красавица в стеклянном гробу.
Муза шепчет:
Хочу зимы… Хочу, чтобы снежок.
Этот звук, “хрустальный звон зимы” проходит через все стихи. Вспоминает ли Ладинский о детстве: “И по скрипучим голубым сугробам меня возили в пекле меховом”, поет ли о Московии: “Зима. Морозный на щеках румянец. Медвежий храп в сугробах” или об Архангельске: “Полночный мир сугробов”, рассказывает ли он об аргонавтах: “За ледяным окном, в глухие зимы”, и всюду, всегда:
Насквозь промерзшая земля,Бушует огненная стужаЗа зимней рамой бытия.
В этом слепящем мире расцветают сказочные голубые розы, порхают снежные мотыльки, сияет розовое солнце и ангелы отвечают на стихи.
Это — одна тема: нетленный мир, “классическая зима”, классический холодок. Из нее рождается и ритм — медлительный и важный, и “пышный гул сравнений”, и “к морозу рифма — роза с державинских времен”, и высокий стиль, и Муза, Пегас, Терпсихора, Психея, Навзикая.
Здесь, в этом плане, Московия встречается с Римом, славянское сливается с античным и русские слова звучат латинской медью. Читая Ладинского невольно вспоминаешь стихи столь близкого ему по духу поэта Осипа Мандельштама, его “Успенье нежное — Флоренция в Москве”, его строки о Психее:
Душа не узнает прозрачные дубравы,Дохнет на зеркало и медлит передатьЛепешку медную с туманной переправы.
Эти стихи могли бы служить эпиграфом к сборнику Ладинского. Вторая тема его — и главная — разлука души с землей. Уходя из печального мира, Психея медлит, оборачивается с тоской. Поэт только об этом и говорит — о “полете в эфир”. Адмирал ведет “грешные души Атлантикой к Богу”. Психея “взлетает, вырвавшись из рук” и падает у столба “загнанная лошадь молодая”; корабль “влачит нас в бессмертье голубое”; как волы, мы “влечем ярмо” и вспахиваем землю, “рвущуюся в облака”, как аргонавты, мы “отлетаем в Эмпирей”; посетив этот мир, мы “снова отлетаем к райским рощам, домой”.
Неуверенно, как будто с чужих слов, Ладинский сетует на печальную жизнь, где “все смертно и тленно”, говорит о “проклятой планете”, о том, что “земля — комочек пыли, а небо — темнота”. В словах этих нет ни глубокой скорби, ни подлинного отчаянья. Всем торжественным строем его поэзии опровергается смысл этих строк. Смертное и тленное, “чердак”, “курятник” любит он больше райских рощ и эфира вечности <…>
“Черное и голубое” — черная земля и голубое небо. Но вот цвета меняются: в нетленных снегах голубеет земля, “дорогая мать”, — а небо обтекает ее, как черная Лета.
Ладинский — один из самых подлинных поэтов нашего времени. Его стихи не исповедь, не излияния чувства; он говорит на высоком языке поэзии; человек от нас закрыт, мы видим только поэта. И стихи его оттого так значительны, что они выражают не просто “тонкие мысли и образы” — но особый, поэтический строй души» (Числа. 1931. № 5. С. 235–237).
Михаил Цетлин был в своих высказываниях более сдержан, но тоже благосклонен; «Несомненно есть прелесть в стихах Ладинского <…> есть в них налет романтики, немного стилизованной (“Черное и голубое” — два романтических цвета) <…> Образы Ладинского часто смелы, но и приблизительны, чуть-чуть туманны, как в фотографии, в которой не соблюдено расстояние. Часто его образы чаруют своей своеобразной логикой или нелогичностью <…> В развертывании образов и сравнений есть у Ладинского порою своеобразное остроумие (правда, иногда и reductio ad absurdum). Собранные в одну книгу стихи Ант. Ладинского очень выигрывают. Тех, кто любит поэзию, порадует появление этого небольшого изящно изданного сборника стихов подлинного поэта» (Современные записки. 1931. № 45. С. 508–509).
