— Я вас считаю изменником, — начал Людовик спокойным голосом, нарочно повторяя те слова, которые сам Балю, доведенный до отчаяния, говорил в памятную ночь после дня святого Диониса. Людовику показалось, что по лицу кардинала скользнул луч надежды, и он поспешно поднял руку:
— Я это достоверно знаю, Балю.
Прелат глядел на него без малейших признаков страха. Король продолжал:
— Вы не оспариваете моего утверждения, Балю, вы не защищаетесь?
— Государь, я покончил все счеты с жизнью, — твердо сказал кардинал.
Людовик слегка опустил голову и задумался. Потом сказал:
— Вы признали себя виновным, Балю. Ну, а если я не хочу слушать ваших признаний? Если я сам хотел бы усомниться в том, что знаю? Если я попрошу вас вспомнить ту ночь в Перонне, когда вы пришли и предостерегали меня относительно намерений герцога, если я вас сейчас в третий раз спрошу: знали вы это…
Он встал, протянул руку и схватил золотой наперсный крест кардинала.
— …если я вас именем господа нашего Иисуса Христа спрошу, знали ли вы о заговоре? Что вы мне ответите, Балю?
Кардинал поднес крест к губам и поцеловал его; он говорил громким, ясным голосом:
— Во имя господа нашего Иисуса Христа, поюлившего за нас кровь свою, я отвечу: pater peccavi.[55]
Наступила полная тишина. Король задумчиво провел рукой по лбу, посмотрел в пол и снова сел. Оливер кусал губы.
— Балю, — спросил Людовик через некоторое время совсем тихо, — вы не одни это знали?
— Да, я не один знал.
— Мой брат Карл Французский знал, Немур знал, коннетабль знал…
Кардинал бросил через плечо короля взгляд на Неккера; взгляд этот был холоден и спокоен, в нем не было ненависти.
— …и мой верный слуга Оливер, — докончил король.
Кардинал не ответил. Людовик наблюдал за ним очень внимательно. Волнение Оливера росло. Король снова заговорил, все тише, все медленнее, и голос его заставлял души присутствующих корчиться, как под пыткой:
— Ваше молчание — знак согласия, Балю. Что к первым трем именам, мною названным, вы ничего не прибавляете, это понятно; но что вы молчите при имени того, кто сейчас стоит за мной, в этом видна либо большая мудрость, либо большой упадок сил. Вы молчите, потому что считаете это нужным, Балю, или потому, что устали?
Кардинал ответил с мукой в лице:
— Я молчу потому, что мейстер действовал, как верный ваш слуга, так, как повелевал ему долг.
— Когда вы впервые его заподозрили?
— В Перонне.
— Вас сейчас не удивляет, что он допустил мой приезд в Перонну?
— Нет, государь. Ведь вы все заранее знали и против всего были вооружены.
Король помолчал. У Оливера задрожали колени, и он закрыл глаза под взглядом Балю.
— Можете ли вы, — тихо и безжалостно продолжал Людовик, — можете ли вы, Балю, — а ведь вы знаток людей и вдобавок вам теперь известно, что Оливер действовал по моему поручению, — можете ли вы, припоминая все, что было, начиная с вашего отъезда из Амбуаза, сказать мне: каждое ли слова Оливера, каждое ли его действие было игрой?
Кардинал снова взглянул в глаза Неккеру, который был этим загадочным допросом потрясен более, нежели пленник; обуреваемый раскаянием, забыв обо всем, Оливер простонал с воспаленным взором, не дожидаясь ответа Балю:
— Нет!
Король не шелохнулся, словно не слыхал ничего. Балю повел плечами, словно его знобило, приподнял слегка голову и сказал громче, чем Оливер:
— Да.
Людовик слегка кивнул головой.
— Чтобы добиться полной уверенности и ясности, которая мне представляется особенно необходимой и важной в этом деле, — продолжал он с убийственной своей мягкостью, — я повторю вопрос в несколько иной форме: можете ли вы, оглядываясь назад, вплоть до вашего отъезда из Амбуаза, объявить какие-либо слова или действия мейстера, хоть на одно мгновение, искренними, а не наигранными, не обманными?
— Да! — прокричал Оливер, не в силах молчать и не дожидаясь ответа Балю.
— Нет! — громко и твердо сказал кардинал.
Король встал с торжественной серьезностью судьи.
— Ваше высокопреосвященство, — проговорил он ясным голосом. — Вы хорошо сделали, что не послушались наветов лукавого. Оба ваши ответа — ваше «да» и ваше «нет» — спасают вам жизнь. В противном случае вам бы не сносить головы, как и тем трем господам, о которых мы только что говорили. Вам самим виднее, чем диктовались ваши ответы: политической мудростью или христианским смирением. Полагаю, что и тем, и другим; ибо, если бы вы обвиняли человека, спасшего жизнь короля, то король был бы принужден казнить обвинителя — того единственного человека, который может обвинять; а благодаря христианскому смирению вашего ответа мы вновь возымели должное уважение к вашей святейшей особе. За оскорбление величества и государственную измену я вынужден обезвредить вас, кардинал Балю. Я не предам вас казни — всенародной или тайной, как тех трех; ни единого волоса не упадет с вашей головы, я просто по своему обыкновению, отправлю вас в подземный каземат и позабуду о вашем существовании.
Широкие плечи прелата задрожали, казалось, он вот-вот упадет. Оливер бросился к нему, но Балю уже снова твердо стоял на ногах; он схватил наперсный крест и поднял его, как бы защищаясь, навстречу Оливеру:
— Изыди, сатана!
Неккер отошел с расстроенным лицом. По лицу Людовика пробежала улыбка. Он обратился к сеньору Тристану:
— Повелеваем тебе, генерал-профосу Франции, предать суду Жана Балю, кардинала-архиепископа Анжерского, по обвинению в государственной измене и оскорблении величества. Члены суда будут мною назначены.
Кардинал опустился на колени и произнес звучным голосом: — Solve vincla reis, profer lumen caecis.[56]
Потом он стал тихо молиться. Король обнажил голову.
— Аминь, — сказал прелат.
— Аминь, — сказали Людовик и сеньор Тристан.
Оливер молчал.
Король решил вернуться на следующий день в Турень, не заезжая в столицу; Людовик всю жизнь терпеть не мог торжественных въездов, процессий, парадов.
Когда король — еще до допроса кардинала — сообщил об этом своем решении приближенным и увидел радость, вспыхнувшую в глазах Неккера, он, быстро замявшись, переменил разговор. Во время сцены с Балю Людовик отлично рассчитал, каково будет действие его неожиданных вопросов на Оливера. Возвратившись в свой кабинет, он серьезно и без малейшего удивления выслушал вопрос все еще не оправившегося от потрясения мейстера:
— У вашего величества несомненно найдется для меня работа в Париже?
— Да! — ласково и спокойно ответил Людовик и тотчас же обратился к профосу: — Ты, куманек, головой отвечаешь мне за Балю и доставишь его в каземат. Ты, Оливер, поедешь в Париж и подготовишь парламент к судебному процессу и к конфискации всего имущества Балю. Ты вручишь назначенным мною членам следственной комиссии их мандаты и дашь им понять, какой приговор мне угоден; затем ты подождешь, покуда Тристан прибудет в Париж. Тогда ты можешь вернуться в Амбуаз.
Король и Неккер остались наедине.
— Обязан ли я тебе в чем-либо отчетом? — немедленно спросил Людовик.
— Нет! — тихо ответил Оливер. — Но вы знаете государь… то, что я крикнул тогда при кардинале… меня не спрашивали и не уполномочивали… это была не ловушка для кардинала, это была правда.
— Я знаю, — молвил растроганный король, — я знаю, что ты — лучшая часть моего собственного я, мой двойник.
И он поцеловал Неккера в обе щеки.
Оливер провожал короля до Мо. По дороге они ни о чем не говорили, кроме как о парижском поручении Неккера и прочих политических делах. Но когда Оливер прощался с королем, когда тоска и острая боль засветились в его глазах, король крепко взял его за обе руки.
— Хочешь ехать со мной, друг? — спросил Людовик, еле шевеля губами. — Ты хочешь, чтобы я снова повел борьбу с самим собою, Оливер?
Неккер покачал головой.
— Да, вам пришлось бы снова бороться, государь, — ответил он чуть слышно, — а этого я больше не смею желать.
Король глядел куда-то мимо него. Потом задумчиво произнес:
— Ведь мы нераздельны, значит и виноваты можем быть друг перед другом одинаково.
— Да! — сказал Неккер.
— В таком случае мне уже легко сознавать, что ты — лучшая часть меня самого, мой двойник.
Оливер посмотрел ему в глаза.
— Лучшая часть пусть достанется вам, худшая мне, а все вместе пусть называется совестью, — молвил он загадочно и дерзко.
Король промолчал; потом сказал:
— Господи, помилуй нас грешных! До свидания, брат мой!
Неккер поцеловал ему руки и в тот же час выехал по направлению к Парижу. Король направился через Орлеан в Турень.
Вернувшись в Амбуаз, Жан де Бон в тот же вечер явился к Анне. Она было перепугалась, но веселое, брызжущее здоровьем и жизнерадостностью лицо Бона сразу ее успокоило. Он поторопился рассказать, что мейстер чувствует себя превосходно, что он совершил нечто великое, что заслуги его перед троном неизмеримы, что король любит его теперь еще больше прежнего, если это только возможно; что мейстер сейчас в Париже, где выполняет весьма важное и почетное королевское поручение, и скоро прибудет сюда, в Амбуаз; покуда же он посылает в подарок жене вот это. — И Жан с грацией придворного передал Анне коробочку из свиной кожи. Она улыбнулась ему и просто ответила:
