— Я сам еще не принял определенного решения по этому вопросу, — сказал герцог в замешательстве, — но спасибо вам на добром слове.
— Немур получит еще какие-нибудь земли, — любезно продолжал король, — вам самому я предлагаю мир и согласие на основе последнего парижского соглашения. Вы удовлетворены?
— Я удовлетворен, — тихо, медленно промолвил Карл.
— Королю Савойскому, моему шурину, я предлагаю примирение и дружбу; я уже просил моего миланского союзника прекратить по отношению к нему какие бы то ни было агрессивные действия. Сеньору дю-Ло я дам наместничество где-нибудь на юге и тем его реабилитирую. Вы требуете еще чего-нибудь определенного для лиц, несших при мне почетный караул?
— Нет!
— И вот еще что, — прошептал Людовик, — с нами играли двойную игру. Кто именно, — я знаю, а вы догадываетесь. С Балю я сам рассчитаюсь. Если он в поисках защиты припадет к вашим ногам, вы оттолкнете его?
— Да, — сказал Карл.
— Коннетабль несет за льежскую катастрофу по меньшей мере условную ответственность. Он должен был не дать Вильдту соединиться с льежцами. Выдать его вам, племянник?
— Нет! — ответил герцог после краткого раздумья.
Людовик нагнулся к уху собеседника:
— Хотите его голову?
— Нет!
Король отвратительно сжал толстые свои губы.
— Так я захочу ее, когда придет время.
Около восьми часов, в присутствии всего бургундского двора и королевской свиты, мир был торжественно скреплен на кресте святого Карла Великого[54], который привез с собой Валуа. Зазвонили колокола.
Последняя ночь в Перонне. Король и Оливер уже легли на покой: горницу наполнила мирная тишина, и более свежий, чем давеча, неспертый воздух, — словно бы стены стали тоньше; и в том состоянии отрешенности, которое предшествует близкому сну, Оливеру послышался голос:
— Мой Оливер, я Анну не трогал…
Сердце Неккера забилось с такой силой, что он привстал и, прерывисто дыша, прислушался. Через некоторое время король опять сказал:
— Мой Оливер, я Анну не тронул…
Неккер дышал все прерывистей, словно тайне его стало тесно в груди. Он встал на колени тут же в постели и простонал:
— Государь, простите меня! Государь, я вас…
— Прощаю, мой Оливер, ибо догадываюсь и догадывался о том, что вы нуждаетесь в прощении. Прощаю тебе недобрую мысль твою ради великого и доброго дела, которое ты совершил из любви ко мне, поборов себя самого. Но, брат мой, то зло, что живет во мне, не прощает мне моего доброго поступка; не прощает из-за той недоброй твоей мысли.
Он умолк. Неккер соскользнул с постели и ощупью дополз до него и поцеловал ему руки. Король тихо промолвил:
— Теперь, брат мой, мы знаем друг друга до конца.
В парижском аббатстве Сен-Дени, куда святой Дионис принес усекновенную главу свою для погребения, три дня спустя служили торжественный молебен и пели «Тебе бога хвалим» по повелению короля, отправившегося вместе с герцогом Бургундским в поход на Льеж. Звонили колокола всего города, колокола всей страны.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава первая
Двойник
В начале ноября, в то время, когда раздраженные упорным сопротивлением и тяжкими потерями солдаты предавались еще в захваченном городе убийствам и грабежу, когда Лимбургская пожарная команда герцога в третий раз устраивала по определенному плану пожар, когда груды разбухших трупов плыли, словно плоты, между льдинами Мааса, а бургундские всадники насаживали на пики бежавших в горы мужчин, женщин и детей, — в это время король вместе со своей свитой и войсками покинул Льеж. Его племянник Карл провожал его вплоть до Гюи, а канцлер Кревкер — до самой границы.
Во время наступления и осады Людовик старался избегать всяких переговоров с участием парламентеров, чтобы не быть скомпрометированным показаниями предводителя ландскнехтов фон Вильдта. У стен Льежа король назначил своим шотландцам значительную премию за голову Вильдта и сформировал отряд стрелков, которому было дано единственное задание: устранить во что бы то ни стало этого человека. Во время страшной вылазки ландскнехтов, которая стоила осаждавшим пятисот человек, Вильдт был убит. Наемники, которым отрезал наступление отборный отряд под личным предводительством герцога, были сметены с лица земли.
При заключительном штурме города, согласно королевскому приказу, пленников не брали.
Неккер, все время находившийся вблизи своего повелителя, дивился ловкости и энергии, с которой Людовик расставлял сети своим открытым и тайным врагам. И, в конце концов, всех этих обуреваемых враждебными стремлениями людей король влек за собой на аркане, как некое многоголовое укрощенное чудище.
Единственным человеком, который тихонько и уверенно выскальзывал из королевских тисков, был — как это ни странно — коннетабль. В Камбре, — первом привале во время похода на Льеж, к французско-бургундскому войску без лишних слов присоединились три лучших его полка, которыми он с величайшим искусством командовал все время осады, так же, как Антуан Бургундский, Филипп Савойский и Понсэ де Ривьер — своими отрядами. Впоследствии, при отъезде короля, оказалось, что эти три отряда по численности не уступали войскам Людовика. И потому Людовик и Сен-Поль, — и тот и другой с улыбкой на устах, — совершенно дружески расстались в области Эн, которая замыкала собой владения коннетабля.
Менее посчастливилось кардиналу. Самым недвусмысленным образом отвергнутый герцогом и введенный в заблуждение как будто снова милостивым видом короля, который после Перонны обнаруживал по отношению к кардиналу прежнюю благосклонность, Балю не решался даже заговаривать о своем желании остаться в Бургундии. Точно так же его попытка проникнуть с помощью Д’Юрфэ ко двору Карла Французского окончилась неудачей, так как умный советник принца не хотел ставить на карту те значительные выгоды, которые по Пероннскому договору так легко достались его повелителю. Возможное бегство Балю к коннетаблю Людовик предотвратил очень простым способом: он не отпускал от себя Балю ни на шаг и все время устраивал так, чтобы между кардиналом и людьми Сен-Поля вклинивались гвардейцы-шотландцы. Когда улыбающийся король отпустил графа Сен-Поля, начальник шотландцев лорд Мильфорд получил приказание следовать за кардиналом по пятам и стрелять при его малейшей попытке к бегству. Но Балю, лишь слегка похудевший от пережитых волнений, спокойно и важно восседал на своем белом иноходце и на прощанье обменялся с коннетаблем лишь несколькими формально-учтивыми фразами.
В тот же вечер во время привала в Лаоне, когда кардинал пожелал уже улыбающемуся королю спокойной ночи и прошел к себе в комнату, у его двери постучались. Раздался мягкий голос сеньора Тристана:
— Именем короля!
Балю отворил. Лицо его побелело, как мел, левой рукой он ухватился за наперсный крест. Генерал-профос вошел спокойный, серьезный, учтивый, слегка дотронулся до сутаны кардинала пергаментным свитком с королевской печатью и тихим своим голосом произнес:
— Монсеньор Жан Балю, преосвященнейший кардинал, архиепископ Анжерский, именем короля я объявляю вас арестованным.
Тристан Л’Эрмит переночевал с двумя своими молодцами в комнате Балю; тот молчал и слабости не выказывал. Когда Тристан собрался со своим пленником в путь, то оказалось, что король со свитой и частью войска уже покинул город. Оставшийся многочисленный отряд должен был конвоировать кардинала.
— Сколько копий для одного священника! — насмешливо искривил губы Балю.
Сеньор Тристан слегка улыбнулся.
— Тем более польщенным может считать себя министр и политик! — любезно проговорил он.
Король остановился в замке Компьеннь, отпустив гроссмейстера и шурина своего Бурбона; они не посмели спросить, где Балю. Людовик ни слова не говорил о его аресте, и только Оливер и Жан де Бон знали о поручении, данном профосу.
Ночью Балю был доставлен в Компьеннь и заперт в башню.
Прошел еще день. Вечером дверь отворилась и появился король в сопровождении Оливера и Тристана.
Коленопреклоненный кардинал молился перед распятием из драгоценного черного дерева и не прервал молитвы. Людовик и его провожатые, обнажив головы, молча ждали у дверей.
— Аминь, — произнес Балю, осенив себя крестом, и встал.
— Аминь, — сказал король, перекрестился и надел старенькую свою войлочную шляпу с иконками на полях.
— Аминь, — сказал сеньор Тристан. Оливер перекрестился, беззвучно шевеля губами.
Прелат с достоинством поклонился государю и безмолвно предложил ему единственный стул, находившийся в комнате. Людовик сел, несколько секунд задумчиво смотрел перед собой и затем поднял серьезный проницательный взор на стоявшего перед ним Балю.
