– Почему ты сразу не сказал мне?
– Потому что ты против моих встреч с друзьями, – спокойно ответил он.
Вадим даже не пытался оправдаться, и та сухость, с которой он отвечал мне, поражала меня.
– Я разве говорила такое? – искренне удивилась я.
– Конечно, и не раз, – Вадим вздохнул. – Ты все время хочешь быть вдвоем. И сколько я ни звал тебя пойти погулять вместе с моими друзьями, ты все время отказывалась.
– Я просто хочу говорить с тобой, быть с тобой… – слова Вадима, словно выстрелы, ударяли в грудь. – Я не против… Просто мне казалось, что нам лучше побыть вдвоем…
– Я не хочу заставлять тебя, Маш, – раздался на том конце провода металлический голос. – Но у меня была целая жизнь до тебя, у меня были друзья, и их удивляет, почему я все время прихожу к ним один. Я очень тепло отношусь к тебе, но их мнение важно для меня.
Мне вдруг показалось, что я теряю его. Я почувствовала себя ужасно виноватой. Какая я глупая, маленькая, наивная! Я хотела, чтобы он изменился, я хотела видеть только лучшее в нем, но его прошлое преследовало его. Я не принимала его близких друзей, они были неинтересны мне, в их присутствии Вадим терялся, словно забывая обо мне, лишь украдкой обнимая меня, и в такие моменты я чувствовала себя совершенно ненужной. Такие компании были не для меня, поэтому мне хотелось уединиться с ним.
– Нет, Вадим, нет, – с жаром заговорила я, качая головой, словно он мог меня сейчас видеть, – я совсем не это имела в виду. Ты вправе проводить время с друзьями, когда тебе вздумается. Все в порядке… – и, помедлив, я задала еще один вопрос, ответ на который уже знала: – А остальные твои поездки…
– Последний раз, когда я куда-то ездил с отцом, было пятнадцать лет назад, – спокойно сказал Вадим. – Он возил меня в цирк-шапито.
Я молчала. Слова застряли у меня комком в горле.
– Ты уже вернулся? – спросила я, чтобы что-нибудь сказать.
– Вот мы возвращаемся как раз сейчас, – сказал он и вдруг засмеялся чему-то.
Я услышала отдаленные мужские и женские голоса. Я говорила с ним о таких серьезных вещах, а он меня совершенно не слушал.
– Встретимся завтра?
– Да, конечно, – весело сказал он и положил трубку.
Холодность, с которой он говорил со мной, удивила меня. Поразмыслив, я обвинила себя в том, что увлеклась удовлетворением собственных желаний, совершенно не думая о том, чего хочет он. Мне прежде казалось, что однажды влюбившись, молодой человек уже никуда не денется от меня. И, как правило, как только я добивалась увлечения со стороны противоположного пола, я теряла всякий интерес к выбранному мною объекту. Но с Вадимом дело обстояло по-другому. С каждым днем я все больше привязывалась к нему. Он становился моей потребностью. Я нуждалась в этих разговорах с ним, в льстивых фразах его, в глазах, которыми он смотрел на меня. Я постепенно привыкала к нему, его прикосновения уже не казались мне неприятными, и единственное, что я не могла побороть в себе – это отторжение его поцелуев. При прощании мы едва касались губами, и я убегала домой. Мне казалось, этого достаточно. Я делала над собой колоссальное усилие, чтобы прикоснуться к его губам, и я задумывалась, неужели всегда будет так? Почему людям так необходимы поцелуи? Почему никак нельзя обойтись без них? И он вроде бы удовлетворялся этим маленьким снисхождением с моей стороны, часто вместо губ страстно целуя мои руки.
Он врал мне, и мысль об этом душила меня. Разговор с ним не только не успокоил, но еще больше взволновал меня. Виктория знала о нем все, – я же, девушка, которой он писал, что любит, оставалась в наивном неведении.
Ночью я долго не могла уснуть. Мысли не давали мне покоя. Я чувствовала себя бесконечно виноватой перед ним. В чем была моя вина, я не могла сказать, но во всем, во всем, что говорил он мне, сквозило недоверие ко мне. Человек этот открылся мне, а с моей стороны – я чувствовала это – он не встречал ожидаемого понимания и любви. Я не находила в себе нежности, чтобы поделиться с ним ею, – во мне было только неукротимое желание потреблять. Я чувствовала себя виноватой, бесконечно, бесконечно виноватой…
И тогда я нашла единственный выход в письме к нему. Он посвятил мне стихотворение, самое чистое явление души человеческой, так тронувшее меня, и я решила, что единственный способ заслужить его прощение – ответить ему тем же, показать ему всю глубину моего расположения, моего понимание, моих переживаний.
И, включив ночник, я села за стол. Пенистое перламутровое небо освещала за окном заходящая луна. Я смотрела на это небо, закусив кончик ручки, а сердце мое билось, билось, билось…
И я стала писать, с первой строки возбужденная душа моя изливалась скачущей рифмой на бумагу. Рука дрожала, ручка скрипела по бумаге, выводя неровные буквы. Все, что накопилось в моей душе за все время нашего близкого общения, все мысли, чувства, переживания рука пыталась уместить в четыре строки каждой строфы.
Я вспомнила все, что он говорил мне, все, в чем глубоко раскаивался, и я чувствовала обиду и сожаление от того, что все слова его, все раскаяние перекрыла ложь. Обида, горечь, сожаление и сладостные воспоминания о наших первых днях наполняли меня. И, запечатывая конверт, я еще раз перечитала письмо – отчаянный жест моей юной, пылкой души:
Пусть будет это маленькое небо,Пусть будет этот город за стеной,Пускай останутся проблемы света,И этот мир один в душе одной…
За леденящим холодом и зноемСокрыт пожар горящего огня,А за словами, что в душе до боли,Тот холод и метели декабря.
Не знать бы вас, а вы б меня не знали,И не завидуя, так чисто, правдой жить;От той судьбы мы счастья ожидали,Не думая, пытались говорить.
Куда идти и как нам растворитьсяВ немой толпе тех любопытных глаз?Забыть бы все, да и самой забыться,Не слушать хор опустошенных фраз.
Ты не оценишь этого порыва,Ты не поймешь, что я хочу сказать,И не увидишь ты того обрыва,Который сотворил, и что не передать…
Ты был всегда любим, тебе все милы,Ты жил в какой-то праздной суете,Не ощущал ты звук волшебной лиры,Весь мир в однообразной пустоте.
А скольких губ прикосновенья ощущенийТы испытал за свой короткий век?Но сердца твоего спокойное биеньеНе сбил еще никто, никто – то человек!
Как мне тебе сказать, как дать услышать,Что больно сделать – это так легко!Нарушить мой покой и не расслышать,Как сердце бьется где-то глубоко.
С тобой мне нелегко, но без тебя мне хуже,И это чувство сложно разобрать…Словно ты босиком стоишь на стуже,И вдруг начнут водой всю обливать.
Тебе, возможно, кажется все проще,И я вдруг стала той очередной,Словно сосна одна в еловой роще:Не та, так пусть получится с другой.
Возможно, мысли все мои тебе обидны,И это ложь, что кажется порой,От тебя нет тепла, не чувствую, не видно,Как от метели, что метет весной.
Я не хочу кончать, возможно, ты окончишь…Возможно, оказалась неправа…Слова «люблю» не скажешь, не захочешь,А я не попрошу, ведь это все слова…
Пусть будет это маленькое небо,Пусть будет этот город за стеной,Пускай останутся проблемы света,И этот мир один в душе одной…6
Рано утром я бросила конверт в его почтовый ящик.
Глава 22
В последние дни июля погода испортилась. Море штормило, катамараны покоились на гальке, у причала раскачивался на волнах пришвартованный прогулочный теплоход. Волны разбивались о волнорезы на тысячи брызг. Было пасмурно, и только к вечеру иногда проглядывало солнце. Небо, словно обиженный ребенок, хмурилось и грозило вот-вот расплакаться.
Полуостров погрузился в туман. С моря просматривались неясные очертания гор, покрытые пуховыми шапками облаков. Над горными речками и большими каменными валунами, густо покрытыми зеленым мхом, клубился пар.
Занавески в доме раздувало ветром. Где-то в горах гремело. Еще десять минут назад солнечные лучи робко пробивались сквозь густые серые облака, и вот снова потемнело. Дождь забарабанил по крыше, сначала редко, а потом все чаще, пока не перешел в ровный, протяжный гул. Из окон потянуло свежим дождевым воздухом, наполненным ароматами хвои и мокрой земли. Косые капли дождя заливали наспех закрытые ставни, а яблоня под окном прогибалась под ветром и словно кричала: «Еще! Еще!».
– Что ж тебе, горюшко, дома не сидится в такую погоду, – приговаривал дед, прислонившись к дверному косяку на крыльце и держа на ладонях притихшую пчелу. Она развернула свои мокрые крылья и тихонько сидела на грубых, испещренных темными бороздами ладонях, пережидая дождь. А дед ласково ворковал над ней. Он был в саду, когда дождь настиг его, и капли стекали теперь по его счастливому загорелому лицу.
