Теперь, пять лет спустя, я несколько изменился. Я видел смерть своими глазами и стал понимать, что это — навсегда. Если человек уедет в большой город, или даже в другой штат, или в другую страну, он может ещё вернуться. Вы можете встретиться с ним в каком-нибудь другом месте, например. Но если человек умирает, его не будет больше никогда. Совсем никогда. Мне нравилось смаковать это понятие. Я вертел его на языке, как леденец, и мне становилось действительно страшно, что я тоже когда-нибудь умру. Именно ради этого чувства дрожи во всём теле и чего-то тяжёлого на душе я и думал о смерти. Впрочем, эта забава тоже прошла со временем.
Теория о том, что Берт Хоспейн — вампир, не годилась по многим причинам. Во-первых, он совершенно нормально относился к солнечному свету. Во-вторых, в салуне у Бака он ел запеканку с чесночным соусом, и ему не было плохо или больно. У него на пальце было небольшое колечко, по виду серебряное (хотя проверить это не представлялось возможности).
С другой стороны, всё было слишком подозрительно.
И тогда я решился на шаг, на который никогда бы не решился взрослый.
Берт Хоспейн дома: его силуэт только что промелькнул в окне.
— Я к мистеру Хоспейну, — говорю я, и миссис Роджерс пропускает меня вовнутрь.
Я поднимаюсь на второй этаж и стучу в дверь.
С собой у меня — только моя собственная решимость и ничего более.
Берт открывает дверь. Он бледен. У него под глазами — круги.
— Мистер Хоспейн, мне нужно с вами поговорить.
Мне кажется, он прекрасно всё понимает. Но я не боюсь его. Потому что я уверен, что он не принесёт мне вреда.
Я прохожу и сажусь на кушетку. Он стоит у окна спиной ко мне.
— Вы вампир, мистер Хоспейн?
Он молчит, глядя в окно. По сути, всё уже понятно, осталось только выбрать правильную развязку.
Он оборачивается, и на его щеках я вижу потёки от слёз. Он садится на стул тяжело, падает, точно мешок с мукой.
— Не бойся меня, — говорит он. — Я не причиню тебе зла. Я вообще никому не причиню зла. Я не хочу. Просто иногда он просыпается во мне. Раз в полгода примерно. Иногда — чуть чаще. В большом городе он проснулся в неудачный момент. Мне пришлось уехать. Я думал, что смогу его задушить. Но не получается.
Он говорит это монотонно, точно заученный текст.
— Кто?
— Я не знаю. Тот, кто заставляет меня делать это. Но я не могу жить без этого. Без крови я умру.
Я встаю.
— Уезжайте из города, мистер Хоспейн. Я никому не скажу. Вы хороший человек. Нам очень нужны такие люди. Но вам лучше уехать.
Он кивает.
Миссис Хайнс хоронили на закате. Хоспейн дольше всех стоял у её могилы. Это было ещё до нашего разговора.
Я уже тогда планировал этот диалог. Почему-то мне казалось, что я ничем не рискую. Когда дети ловят всяких злых и сказочных существ на тёмных чердаках и в заброшенных карьерах, они мечтают в первую очередь о сражении. Они мечтают уничтожить зло и принести его отрезанную голову на блюде в город, чтобы все знали об их героическом поступке.
Я ни в коем случае не хотел причинять зла Берту. Я как-то сразу понял, что он и тот, кто живёт в нём, — это два разных существа. И Берт сражается с ним, и старается заплатить людям вокруг него за причинённое зло. Я думал тогда, что Берт уедет из города, а я через много лет буду рассказывать внукам, что был знаком с настоящим вампиром, и он был добрым.
Но всё вышло иначе.
— Поймали! — орут на улице.
Мы с Бобом выскакиваем из дома как ошпаренные (мы рассматривали новую книгу, которую тётушка Боба, жившая в большом городе, прислала с очередным дилижансом). Боб, конечно же, хочет посмотреть на преступника. Посмотреть, как того будут вешать, например, хотя, кого поймали — пока непонятно. Я же — боюсь за Берта Хоспейна. Он должен был уехать вчера, но задержался, чтобы отремонтировать забор миссис Харгривз.
По улице идёт толпа. Они ведут человека: он избит и грязен, и я узнаю в нём Дылду. Дылда живёт в городе около двух лет, поэтому до сих пор считается человеком новым, пришлым. У него есть револьвер. Я не знаю его настоящего имени. Кличку «Дылда» ему дал старик Картер в первый же день после появления того в городе, и это словцо приклеилось насмерть.
Ноги Дылды волокутся по земле: он гораздо выше несущих его людей.
Я хватаю за рукав Джонни Монка, своего сверстника, который идёт вместе с толпой.
— Что тут?
— Убийцу поймали. Который молочницу убил. И Китти.
— А как догадались? — спрашиваю я.
— У него револьвер точно такой, из которого Бонда пристрелили. И вещицы Китти дома нашлись.
Дылда был влюблён в Китти. Этого почти никто не знает, но я уже говорил, что люблю засунуть нос не в своё дело. Я видел, как он тайком приносил ей подарки и оказывал мелкие знаки внимания. Она принимала это как должное, но близко не подпускала.
Это свидетельство против Дылды, на самом деле. Они скажут, что он убил её из ревности. Дылда частенько уезжает из города на охоту, вряд ли у него есть алиби на то время.
Я бегу с толпой.
У нас в городе есть несколько деревьев. Самое большое — на отшибе, минутах в десяти ходьбы от границы города. Я понимаю, что Дылду волокут туда.
Впереди широкими шагами идёт Систей. Он возглавляет закон в городе, значит, он должен принять решения о казни убийцы. Собственно, оно уже принято.
Я оглядываюсь: Берта Хоспейна не видно. Может, он уже уехал?
Я не подумал о таком раскладе. Берт уезжает, а Систей находит ложного виновника. И погибает невинный человек. Но я не могу крикнуть, что всё знаю. Потому что мне никто не поверит.
Дылду бросают под деревом. Он силится встать, но он избит, и это непросто. Его руки связаны за спиной. Кто-то подводит лошадь.
Суд очень скор. Пока Дылду сажают на лошадь, пока надевают ему на шею петлю, а другой конец верёвки укрепляют на дереве, Систей оглашает приговор. Ветер дует в другую сторону, свистит, я не слышу половины слов.
— За убийство… Кэтрин Картер… супруга достопочтенного… Уиллис… — и ещё какие-то слова.
Уиллис — это, наверное, фамилия Дылды. Ирония судьбы: узнать фамилию человека за несколько секунд до его смерти.
Верёвка натягивается, с секунды на секунду лошадь пришпорят.
Я думаю, что Берт Хоспейн хотел уйти картинно. Он не мог себе позволить просто исчезнуть. Подсознательно он хотел, чтобы всё произошло так, как произошло.
Когда верёвка натягивается, раздаётся выстрел. Все оборачиваются, и я тоже. Конец верёвки болтается в воздухе. Дылда падает лицом вперёд.
Берт Хоспейн сидит на лошади, и в руке у него — револьвер. Это «Кольт» 38-го калибра. По бокам седла — сумки, на голове — широкополая шляпа. Лошадь — из конюшни Роджерсов. Вряд ли он украл её. Скорее всего, они разрешили забрать животное за всё хорошее, что он делал для них и для города.
— Дылда никого не убивал, — говорит Берт Хоспейн.
Толпа начинает роптать, к Берту проталкивается Систей.
— А кто убил? — кричит он. — Кто?
Я смотрю на Хоспейна во все глаза. В какой-то момент я встречаюсь с ним взглядом.
— Я убил, — говорит Хоспейн и трогается с места.
Это красивая картина.
Он едет через толпу, молча, высокий, статный, в широкополой шляпе, с револьверами на поясе. Он едет медленно, и толпа расступается перед ним, перед этим хорошим человеком, никогда ни в чём не отказывавшем, принесшим в город свет и доброту. Он едет через толпу, и все молчат, и просто провожают его взглядами.
Так он и едет, и удаляется, и спина его становится меньше и меньше.
Так он и едет вплоть до тех пор, пока старик Картер не вскидывает своё старое ружьё и не всаживает ему в спину заряд свинца.
Тринадцать
Рассказ написан по мотивам стихотворения Даны Сидерос «Фэнтези». Рассказ принимал участие в семинаре Святослава Логинова на «Интерпрессконе-2009».
Меня зовут Вуф. Моё имя неудобно произносить, я знаю — будто выдыхаешь с пришепётыванием. Сложно сказать, откуда оно появилось. Может, мне дала его бабушка. У неё была шаркающая походка, её длинная нижняя юбка волочилась по земляному полу, а правый глаз всё время слезился. Больше я ничего о ней не помню: мне было всего два года, когда она умерла.
Может быть, имя дала мне мать. Мать пережила бабушку ещё на пять лет. Я помню материнские руки — грубые, испорченные постоянным копошением в земле. Я знаю, что все дети помнят материнские руки, что это звучит как штамп, но ничего не поделаешь. Руки — это первое, что приходит мне в голову. Она прижимает мою голову к своей широкой юбке этими грубыми, жёсткими руками, а мне как-то неуютно, я стремлюсь вырваться, но она сильнее меня, и у меня ничего не выходит. Конечно, я помню её волосы — густые, чёрные, заплетённые в три косы, которые, в свою очередь, снова заплетены в косу. Эта коса из трёх потоков доходила почти до земли. Однажды она начала терять волосы, они становились жидкими и блеклыми, она бледнела и худела, всё меньше двигалась, почти не выходила из дома, а потом — умерла.
