У огня было тепло и уютно.
— А какой он — дракон? — спросил кто-то.
— Я не знаю, — я покачал головой.
— Говорят, — с загадочным видом сказал Ингир, — что дракон может принимать любое обличие. Вообще любое. Раз — и стал кустом. Раз — и стал деревом. Раз — и стал этим твоим, — он указал на меня, — монстром, которого ты ешь.
— Да не бреши, — сказал Марц весомо.
— Зуб тебе даю, — вместо традиционного для такого выражения щелчка по зубу Ингир почему-то провёл себе большим пальцем по горлу. — Я даже ещё больше слышал. Говорят, он может превратиться в какого-нибудь зверя и забыть вовсе, что он дракон. Так вот вжиться в чужую шкуру. И дальше жить так, жить, пока что-нибудь не пробудит его. Так что вот ты, — он снова показал на меня, — Вуф, сожрал сейчас эту свою мерзость, а это и мог быть дракон…
При этих словах все повернулись ко мне.
Суть в том, что я тоже знаю эту легенду. Наши старики рассказывали, и не раз, как дракон превращался в травинку и как оживал снова, когда на него случайно наступал нерадивый охотник. Но если спросить любого из стариков, откуда он это знал, он тут же начинал злиться, обзывать тебя неучем и дураком, гнать в шею. Иногда, гуляя по каменной пустыне, я начинал безотчётно бояться окружающего мира. В каждой травинке, в каждом камешке, в каждой капле воды мне мерещился дракон. Но дракона я так и не встретил. А теперь двенадцать взрослых мужчин смотрели на меня с таким видом, будто я регулярно ем драконов на завтрак, а этот — в виде сколопендры — был последним.
— Я думаю, он бы не позволил себя съесть, — сказал я.
Это разрядило обстановку.
Ночью у меня случился жар. Луна поливала землю своим белым молочным светом, река по-прежнему была холодной и прозрачной, земля уже не дышала паром, зато я обжёг руку о кожу лба и из глаз у меня потекли чёрные слёзы. Жар был не сильным, но неприятным, а желудок недовольно бурчал какую-то погребальную песню. Я пришёл к выводу, что нужно было кушать вместе со всеми, а не пытаться показать свою прыть в поедании сколопендры. Мне снился какой-то страшный сон, неприятный и горячий, как кузнечный горн, но я забыл его тотчас, когда проснулся. Утром немного побаливал живот, но ничего страшного не было. Желудок мой справился с неожиданно неуместной для него пищей. Я пообещал себе больше не есть сколопендр.
* * *
На второй день мы шли в гору.
— Куда мы идём? — иногда спрашивал Марц.
Я просто примерно махал рукой в направлении движения. Дело в том, что никакого перевала на этом участке скальной гряды не было. Двигаясь к горам, мы в любом случае уходили всё дальше от людей, и вероятность встретить дракона, если он всё же был, увеличивалась.
Бывший грабитель Лиггол угодил ногой в расщелину между камнями. У Лиггола была вполне банальная история: нищая семья, отец беспробудно пил, мать умерла от туберкулёза, сестру изнасиловали и убили какие-то подонки. Лиггол вырос на улице, он выполнял практически любую чёрную работу — от уборки фекалий с улиц до перетаскивания грузов в порту, а потом начал грабить. Где-то с третьей жертвы он понял, что безопаснее убивать, чтобы не опознали потом. От петли Лиггола спас сокамерник, где-то раздобывший ключ от камеры, выпустивший Лиггола и сбежавший сам. Впрочем, мрачно говорил Лиггол, сокамерника взяли на второй день, а вот он, Лиггол, оказался хитрее и сбежал.
Лиггол не мог идти. Я видел взгляды его сотоварищей. В них не было сочувствия или желания помочь. Так смотрят на собаку, которая сломала лапу и тормозит упряжку. Раненых лошадей обычно пристреливают. Лиггол это понимал.
Конечно, они его не убили. Марц сказал:
— Думаю, Лиггол, тебе не стоит идти дальше. Ты будешь тормозить отряд.
Лиггол покорно кивнул.
— Иди назад. Медленно, медленно — если не заблудишься, дня за три доползёшь. Кончится жратва — лови этих тварей, вон, Вуф их ел.
Лиггол молча сидел на камнях и смотрел в пустоту. Там мы и оставили его, одинокого и мрачного, практически обречённого на смерть, потому что заблудиться в здешних краях — раз плюнуть. Я ориентируюсь по давно отмеченным точкам — тут дерево, тут камень, здесь ручеёк. Человек, который впервые попадает в эти места, беспомощен. Впрочем, у Лиггола был шанс, и потому я ничего не сказал Марцу.
Нас осталось двенадцать. Почему-то у меня возникло ощущение, что мы найдём дракона — когда нас будет трое или четверо. И дракон легко справится с нами.
Ближе к вечеру Фильч вскинул арбалет и сходу подстрелил какую-то птицу. Птица оказалась местным орлом, довольно крупным и, как ни странно, вполне съедобным. На двенадцатерых орла не поделишь, но мне немного досталось. Впрочем, я и не собирался есть много: меня всё ещё беспокоил желудок после вчерашней сколопендры.
В какой-то момент Марц догнал меня (я шёл впереди).
— Я понял, — сказал он, — почему нас отговорили от лошадей.
Я утвердительно хмыкнул в ответ. Конечно, лошадям тут попросту нечего есть. Растительности уже почти не было, камни завоёвывали пространство.
— Вуф, ты видел дракона?
— Никто не видел дракона.
Это было правдой, Марц знал это, но он не хотел признавать то, что его поиск заведомо безнадёжен.
— У легенды должны быть истоки.
Я посмотрел на Марца.
— Ты помнишь, что говорил Ингир?
Марц кивнул.
— Так вот, это можно назвать правдой. Здесь, в камнях нередко пропадали люди. Ломали ноги в расщелинах (на этих словах Марц поморщился), умирали от укусов змей или скорпионов, даже в реке тонули. Людям нужно было объяснение. Они придумали дракона, который превращается то в птицу, то в травинку.
Марц смотрел под ноги.
— Мне обидно говорить это, Марц. Может, я и не прав. Но я думаю именно так.
— Ты не прав.
С этими словами он вернулся к своим.
Они искренне верили в своего дракона, эти безумцы. Они не знали, куда и зачем идут, потому что дорога под их ногами вела себя подобно гремучей змее, норовя вырваться и укусить. У них был какой-то мифический дракон, он жил в каждом из них, и он был более всего похож на каменную статую языческого божка — а не на самого божка. И я вёл их вперёд, вёл в никуда, в пустоту, в пустыню, где они ничего не найдут, разве что смерть. Впрочем, смерть смеялась над ними, задирая подол своего чёрного платья и показывая отбеленные песчаными бурями кости на месте ягодиц.
Вечер наступил внезапно, обрушился на землю и утоптал нам место для костра. За хворостом снова отправились «любовники», и я понял, какое дерево они срежут на этот раз. Мы проходили мимо него.
Около меня сидели Фантик и Плум. Плуп привычно массировал свои искривлённые пальцы и что-то тихо напевал. Молчание было мне неприятно, хотя это было спокойное молчание, никакой враждебности в воздухе не наблюдалось. У меня снова поднимался жар, и я спасался ягодным самогоном из фляги.
— Дай глотнуть… — протянул Фантик.
Я молча спрятал флягу в карман куртки.
Фантик тоже ничего не сказал. Он отвернулся и стал что-то тихо нашёптывать Плуму.
Ночью я спал, не просыпаясь, но плохо. Мне снова снились кошмары. Когда я был ребёнком, самым страшным кошмаром для меня был огромный кусок хлеба на блюде. Он был в десять раз больше меня, и он скатывался с блюда прямо на мои ноги: я лежал на спине и не мог сдвинуться с места. Я ощущал, как мягкая пористая поверхность прижимает меня к земле, как она наплывает на мою грудь, как я утыкаюсь носом в огромный румяный мякиш, и как я задыхаюсь под ним.
Теперь у меня были другие кошмары. Мне снилось, что я падаю с огромной высоты, а подо мной — только чёрные скалы и больше ничего. Острые пики выглядели как частокол в ловушке для волков, я летел вниз и понимал, что моя грудь внезапно стала невероятно широкой, что она примет собой не один-единственный каменный меч, а несколько десятков пик, и я буду трепыхаться, насаженный на них подобно мотыльку, и от этого мой страх с каждой секундой полёта становился всё сильнее и сильнее.
Сон обрывался буквально за метр до падения на острия и сменялся другим сном, не менее страшным. В этом сне я лежал на земле, лежал на спине и смотрел в голубое небо, мои руки касались сочной зелёной травы, я вдыхал запах сенокоса, но что-то не так было в этой идиллии, что-то страшное приближалось ко мне, хотя ничего, казалось, не указывало на это. У меня не хватало сил поднять голову и осмотреться, а может, я просто сам не хотел осматриваться, я просто лежал и считал облака над головой.
А потом надо мной появлялось мрачное мужское лицо, и ещё одно, и ещё, и у каждого был факел, они опускали свои факелы и поджигали мою одежду, а я ничего не мог поделать, я просто лежал и не шевелился, я смотрел на них, а они на меня, и в то же время какой-то другой я наблюдал эту сцену со стороны, и видел, что горит только тело, а трава вокруг, и сухое сено, и бабочки, порхающие над огнём, нисколько не страдают от жара. Я горел, а вокруг было тепло и уютно, и мрачные люди стояли надо мной и смотрели на пылающие волосы и одежду.
