оживал.
Уил не сдавался. Моими ладонями он стал быстрыми кругами растирать грудную клетку младенца – тоненькие полоски ребер, мягкую, как шерсть ягненка, фиолетовую плоть. И вдруг будто кто‐то резко повернул немыслимый мистический выключатель – малыш сделал вдох. Звук был хриплый, глубокий и забитый, и совершенно неожиданный. Я перевернула его лицом вниз и постучала по спине, пытаясь прочистить легкие, а когда это не сработало, снова развернула к себе лицом и просунула пальцы в слизь, забившую крошечный беззубый рот. Он с клокотом вдохнул еще раз, слабо и неуверенно. Я поднесла его рот к своему, резко втянула воздух, выплюнула слизь, снова прижалась губами к его губам и опять вдохнула, вызывая в нем жизнь с такой же настойчивостью, с какой солнце выманивает из почвы ростки.
Никогда в жизни я не слышала ничего прекраснее, чем первый крик моего малютки сына. С восхищенной улыбкой я повернулась к Уилу и с изумлением обнаружила, что его рядом со мной нет. Но он там был, всего несколько секунд назад, он помогал мне спасти нашего ребенка. И все же единственное осязаемое присутствие Уила было в самом ребенке, который понемногу розовел и уже вопил. Левой рукой я прижала его к груди, а правой стянула с кровати еще одно одеяло. Вытерла ребенка и завернула, нежно приговаривая срывающимся голосом, чтобы успокоить его плач. Я знала, что надо придумать, как бы перерезать пуповину, но была в состоянии лишь прижимать его к себе и раскачиваться взад-вперед, плача от радости, изумления и благодарности. Мой ребенок жив. Возможно, я все‐таки не такая глупая девчонка, какой себя считала: ведь создала же я новую жизнь и помогла ей выйти на свет.
Когда он распахнул свои маленькие припухшие глазки и в первый раз с любопытством на меня посмотрел, я была поражена настолько, что не передать словами. Все эти месяцы я полагала, что существо у меня внутри – незнакомец, загадочное создание или, может быть, заслуженная плата за грехи. Мне и в голову не приходило, что я его сразу узнаю – узнаю каким‐то глубинным чутьем, которому нет названия, узнаю ребенка с этими темными глазами, до дрожи знакомыми.
Он нахмурил крошечные брови, и мы долго и пристально смотрели друг на друга, как две души, воссоединившиеся после целой вечности разлуки.
Глава тринадцатая
Когда я впервые кормила своего малыша, после драматического накала и эйфории, сопутствовавших его рождению, молоко у меня было жирным и желтым, как сливочное масло. Боль, пронзившая сосок, послала сигнал в матку, и та изгнала из себя плаценту. Я нашла нож и перерезала пуповину; потекла кровь и текла не переставая, пока я не перевязала обрубок желтой шерстяной нитью из сумки с вязанием, понадеявшись, что этого будет достаточно. Оставив всю грязь на полу, я забралась в постель и укрыла нас обоих двумя последними чистыми одеялами. Я опасалась, что яркие запахи родовых соков привлекут в хижину животных, но не смогла найти в себе силы подняться и навести порядок. Малыш сосал, а я в изумлении любовалась его совершенством: безупречные губы, нос и лоб; изысканный виток уха, темные вдумчивые глаза, так похожие на глаза его отца. Я предположила, что фамилия у него Мун – Луна, и принялась нежно нашептывать ему разные прозвища – Лунный мальчик, Лунный пирожок, потом я вспомнила песню “Эта синяя луна”, а за ней – Большие Синие горы Биг-Блю, и из всего этого осталось и закрепилось за ребенком имя Малыш Блю. Его рождение вытянуло из меня все силы, но в то же время я была преисполнена благодарности – за его дыхание, за мое молоко, за то, что страх, с которым я ждала его появления, уже позади, за то, что теперь я прижимаю к себе частицу Уилсона Муна. В нашем священном послеродовом коконе мы проспали несколько дней подряд. Посреди этого забытья у меня налились и разболелись груди, и я испугалась, что, наверное, происходит что‐то ужасное, но молоко по‐прежнему текло, на этот раз белое и похожее на сливки.
Однако очень скоро мои последние оставшиеся силы исчерпались, а вместе с ними закончилась и единственная пища, доступная малышу. На то, чтобы ловить рыбу, у меня не было сил. А за малиной, растущей высоко на склоне холма, я, может, и смогла бы забраться, но теперь туда повадилось ходить слишком много медведей. Все запасы продуктов давно исчерпались, и теперь мне приходилось ограничиваться тем немногим, что удавалось собрать в моем еще не вполне дозревшем огороде, – в основном это были горошек и зелень, потому что я по глупости посадила корнеплоды и капусту, которые растут слишком медленно, а еще у меня были хиленькие морковки, картошка размером с речную гальку и немножко оставшейся свеклы, размером не больше кулачка Малыша Блю. Отчаяние мое было так велико, что, когда я наконец‐то завернула послед в верхнее одеяло и утащила его настолько далеко от лагеря, насколько хватило моих скудных сил, некоторое время я размышляла над тем, не начать ли мне потихоньку есть плаценту, – я знала, что некоторые другие животные это делают. Собственное молоко из сложенной чашей ладони мне пить тоже доводилось. Но я все‐таки отказалась от обоих вариантов, посчитав, что это будет уже окончательным моим нравственным падением. Придется обходиться огородом. Но я прекрасно понимала: огорода недостаточно.
Когда Малышу Блю было едва больше двух недель, его существование становилось все более осмысленным, хотя молока у меня все чаще не обнаруживалось, как и способностей здраво мыслить, – и однажды утром я проснулась и увидела, что снаружи так темно и холодно, как будто на дворе скудные останки декабрьских сумерек. Едва открыв глаза, я тут же почувствовала: случилось что‐то нехорошее.
Я уложила спящего малыша на кровать и поверх вязаного покрывальца, в которое он был запеленут, подоткнула наши с ним общие одеяла. Дрожа, натянула свой огромный свитер и выглянула в окошко. Снег. Он выпал за ночь, не меньше двух футов высотой. Хотя, насколько я могла судить, сейчас был конец августа. В горах любой каприз погоды – норма. Наверное, жители Айолы в этот момент радовались дождю, которого на их истосковавшейся земле не было с весны. Мне же, наоборот, не нужно было даже выходить из хижины, чтобы понять, что непредвиденный снегопад и морозный воздух – мой приговор. Огород наверняка погиб.
Теперь мне уже ничто не мешало немедленно отправиться искать помощи, оставалось только дождаться окончания непогоды. Приняв решение сдаться, я больше была не в
