замечать, что мягкие сумерки, опускающиеся на луг, скорее красивы, нежели зловещи. Звуки и тишина – это, по большей части, лишь звуки и тишина, а значит, уже знакомый фон моей повседневной жизни, – скорее музыка, чем угроза. Весь этот первый месяц моя хрупкая дружба с лесом понемногу крепла. Изо дня в день я все больше приучалась жить в соответствии с ритмом, которому все земные существа подчиняются благодаря инстинкту и тысячелетней привычке: жизнь подстраивается под восход и закат солнца, требования прохлады и жары, голод и физическую необходимость сна, под очистительную силу гроз и под то, насколько темная выдалась ночь – в зависимости от цикла Луны.
Когда земля подтаяла, я закончила копать свой нужник. Еду, которая могла привлечь медведей, убрала в рюкзак и привязала к высокой ветви осины на краю лагеря – как делал Уил. Вдоль теплой южной стороны хижины я посадила семена, которые собрала осенью дома на огороде. Я пила воду из ручья, у которой был вкус речных камней, и обмывала ею, такой холодной и чистой, свое тело. У меня было сколько угодно времени на то, чтобы восхищаться этим миром – тем, как беззвучно пробегает мимо лиса, как идеально симметрична хатка бобра, как прилетают брошенной горстью разноцветных конфетти бабочки в тот самый миг, когда раскрываются первые крошечные цветы с нектаром, как ежедневно проносятся в небе мигрирующие канадские журавли, точно знающие, в какую сторону лететь. Я насобирала и нарубила кучу хвороста, связала из пряжи свободную сеть и окунула ее в бобровый пруд, чтобы нет-нет да поймать молодую форельку; вытесала себе из пня стул с высокой спинкой и сидела на нем почти каждый вечер, завернувшись в одеяло, наблюдая, как садится солнце и утихают звуки леса, угукая в ответ сове, которую я слышала каждую ночь, но никогда не видела, и любуясь звездами, которые проглядывали, одна за другой, сквозь черное небесное полотно. В безлунные ночи я смотрела на покачивающуюся дымку Млечного Пути и, не зная названий и фигур из настоящей астрономии, придумывала себе в мерцающих звездах собственные созвездия: сложенные в молитве руки, цветок персика, поросячий хвостик, труба.
А в центре этого вечного ритма, в противовес моему отступающему страху, мы с младенцем росли. К концу мая живот у меня был круглый и тугой, как дыня, а все тело – налитым, плодородным и удивительным, и ребенок внутри меня потягивался, пихался и вертелся.
Как‐то ночью, когда низкие облака обняли долину, я завернула нас – меня и моего еще не родившегося ребенка – в гнездо из одеял и представила себе, как все животные в лесу делают сейчас то же самое, укладываются спать, устраиваясь так, чтобы было тепло. Я задумалась над тем, что некоторые лесные мамы сейчас тоже чувствуют, как их дети толкаются у них внутри – совсем как мой, а некоторые кормят, заботятся и защищают свое потомство – совсем как это буду делать я. Я вообразила всю ту жизнь, которая в данный момент начинается, продолжается и заканчиваются вокруг меня, от самого большого медведя до самого крошечного насекомого, до семечка, почки и цветка. Здесь в лесу я была не одна. Я была уверена, что Уил все время пытался мне это объяснить. Я нежно обняла шар живота, обняла своего ребенка – но и не только его: я обняла всю ту неописуемую огромность, частью которой себя ощущала.
Я вспомнила ночи у себя в постели дома, когда пыталась уснуть, а Сет и Ог ругались внизу, или друзья Сета напившись орали друг на друга, раскочегаривая во дворе ревущий мотор родстера. Я вспомнила то, что пыталась забыть: как несколько раз просыпалась, потому что в темноте кто‐то дергал ручку моей двери – один из дружков Сета или, может, даже сам Сет – пробовали замок, на спор или поддавшись безумному желанию или темной отчаянной слабости, – и потом слышались удаляющиеся шаркающие шаги: потерпел поражение, спасена.
Я проваливалась в сон в своем новом лесном доме, чувствуя себя элементом великого и загадочного гобелена, в котором все так плотно переплетено, и единственный звук, к которому я теперь прислушивалась, был ровный пульс обширной коллекции бьющихся сердец, вдохи и выдохи миллиона жизней, проживаемых рядом с моей. И я понимала, что еще никогда в жизни мне не было настолько не страшно.
Глава двенадцатая
Июнь давал обещания.
Погода стояла теплая и по большей части ясная. Дни были длинными и – в отсутствие домашних дел, работы на ферме и подачи еды на стол – на удивление вместительными. Часы, которые я проводила сидя на лугу или гуляя по лесу, погруженная в собственные наблюдения и мысли, с каждым днем вызывали у меня все меньше неловкости и казались все более жизненно необходимыми.
За исключением нескольких маленьких форелек, с добычей пропитания мне пока не везло, но на южном склоне холма обильно росли и уже созревали кусты малины, и у меня в саду проклевывались первые листочки, обещая пищу в июле и августе. Ни кролика, ни тетерева в мою самодельную ловушку поймать пока не удалось, но я была исполнена надежды, что благодаря практике и нужде мои навыки будут развиваться.
Однажды в фиолетовых сумерках я сидела неподвижно на поросшей густой травой опушке небольшого соседнего луга. Моя ловушка – захлопывающаяся коробка, которую я смастерила из палочек и нити – была установлена под углом на рогатине из ветки и снабжена наживкой в виде цветка клевера. Я сидела и упрямо ждала – а может, не упрямо, а просто наивно веря в успех своего метода. Вокруг меня и надо мной носились летучие мыши, подхватывая в воздухе мотыльков. Ночные звуки разбудили одного сверчка, потом второго. Тут на окраине луга появилась лань: она вышла из‐за деревьев осторожно, будто на цыпочках. Удивленно распрямила шею, моргнула и легонько потопала ногами, не зная, что обо мне думать. Ее черные глаза блеснули и снова моргнули, и белый хвост нерешительно качнулся взад-вперед. Я не дыша смотрела на нее. С тех пор как я здесь поселилась, я видела многих животных – белок древесных и белок земляных, бурундуков, сурков, кроликов, дикобразов, лис и одинокого койота, охотящегося в поле; стада оленей и лосей, идущих по склонам холмов – но эта лань была первой, кто, как мне показалось, проявила ко мне такой же интерес, как и я – к ней. Мы встретились глазами и долго пристально смотрели друг на друга.
Наконец она грациозно развернулась туда,
