кусок угля, и оно навсегда осталось там, у меня внутри. А когда я, стоя в магазине Чапмена, подслушала новость о трагической судьбе Уила, я не пошла сразу после этого домой, не взяла на кухне нож и не набросилась на Сета в безудержном порыве мести – нет, я продолжала послушно готовить еду, мыть посуду, заботиться об Авеле и вычищать курятник, молча глотая тайные слезы. Я продолжила жить. Убежала в лес, подготовилась, родила, осталась в живых. Печаль подкосила меня, но не убила.
Но сейчас, когда я прокралась к длинной черной машине, уложила своего ребенка на теплое кожаное заднее сиденье и оставила его там, в душе моей разверзлось такое горе, которое захватило каждую клетку моего тела. Я осознала это не сразу – слишком ослабела от голода, слишком привыкла терпеть и делать то, что требуется. Когда я с щелчком закрыла дверцу автомобиля и пошла от него прочь, можно было подумать, будто я оставила там просто камень. Ну хорошо, не камень – щенка или только что вылупившегося птенца, кого‐то такого, о ком мне нужно было позаботиться и отправиться дальше по своим делам, – просто деловитая передача из рук в руки, как когда продаешь поросенка из своего свинарника или молодое деревце из сада. Я не прижала его лобик в последний раз в ямку у себя под шеей, не потерлась на прощанье щекой о его пушистую макушку. Укладывая его на сиденье машины, я не вдохнула его запах, чтобы запомнить навсегда, и не взглянула напоследок через открытое окно машины на его лучший в мире ротик. Фермерские дети рано приучаются не привязываться к детенышам, чья судьба им не подвластна. Я все хотела обернуться, понаблюдать из укрытия, как мужчина или женщина заметит моего сына – чтобы знать наверняка, что его обнаружили, чтобы увидеть, как его возьмут на руки и обнимут, – но вместо этого я побежала. Несмотря на неописуемую слабость, я отвернулась от автомобиля и рванула прочь с поляны, ни разу не повернув головы.
Я карабкалась через камни, ветки и пни, обегала кусты полыни и валуны, смертельная усталость необъяснимым образом подгоняла меня, и я галопом перелетала через канавы и взмывала вверх на крутые склоны, я спотыкалась и падала, чудом поднималась на ноги и снова бежала. Что я наделала? Я была в совершенном отчаянии и растерянности и понятия не имела, куда бегу. Если бы кто‐то наблюдал за моим побегом, он бы наверняка решил, что за мной гонится темное и голодное нечто. Не мог же он догадаться, что единственным моим преследователем был мой собственный невообразимый поступок.
Наконец я рухнула на землю среди деревьев. Лежала на спине и отчаянно пыталась дышать. Я помню одно: небо у меня над головой было неистово синим, без единого облачка, и в нем кругами летал краснохвостый сарыч. Я сосредоточилась на его грациозном полете, будто во всем белом свете отныне это единственное, во что можно твердо верить. Непохоже было, будто сарыч охотится – скорее он просто наслаждался полетом, оседлав свой персональный ветерок. Он кружил и кружил, без усилий и даже не размахивая крыльями. И взгляд мой кружил и кружил, следя за его полетом. Я лежала, дрожащая и бездетная, неспособная дотянуться до его радости, бесконечно одинокая. Я больше не ощущала родства со всем миром, которым наслаждалась, пока была беременна. И мне вдруг подумалось – а что, если в тот день, когда мы с Уилом лежали вместе (возможно, даже в тот самый миг, когда спина моя выгнулась в любовном экстазе), вот этот самый сарыч как раз вернулся к себе в гнездо и обнаружил, что его дом разорен и деток больше нет. Что если пик моего наслаждения пришелся на тот момент, когда на сарыча обрушилась беда, – точь‐в-точь как сейчас он радостно кружит надо мной, не замечая моей трагедии?
Впервые в жизни я вдруг задумалась над тем, что я, интересно, делала в то самое мгновение, когда автомобиль с моими родными не вписался в поворот? Играла в саду? Когда машина опрокинулась в первый раз, и те, кого я любила, один за другим вылетали через открытые окна, и их головы раскалывались о камни, возможно, я как раз вгрызалась в сладкий персик? А где я была, когда автомобиль Сета рванул с места и дернул за собой привязанного за руки Уила? Неужели я, как полнейшая идиотка, вытаскивала из духовки идеально подрумянившийся хлеб, когда его плоть в первый раз чиркнула по гравию или когда он выдохнул в последний раз?
Каким же безумием было желать, чтобы сарыч там, высоко в небе, исполнился ко мне сострадания. Как и все, связанное с Малышом Блю, нестерпимую боль от его потери я снесу одна. Сам факт его существования – существования невероятно мягких складочек его шеи, его сладкого дыхания и крошечных сжатых в кулаки ручек – был известен лишь мне одной и лишь для меня одной был важен.
И все‐таки в тот момент я подумала о ней – женщине в белой блузке, второй матери.
Я видела ее лишь урывками – пока пробиралась сквозь кусты и деревья, подкрадываясь поближе к машине, – но мне запомнились ее волнистые каштановые волосы, короткие и стильно зачесанные набок, и то, как она заправляла их за ухо, когда смотрела на своего брыкающегося младенца. Она была хорошенькая, с округлыми скулами и изящным носом, хотя бледное лицо ее не выражало эмоций – возможно, сказалось утомление после поездки на автомобиле, – она безрадостно потряхивала ребенка и похлопывала его по попе, призывая успокоиться и сосать. Время от времени она поглядывала на мужа, который все время стоял, повернувшись к ней широкой спиной, и сначала ругался на соек, а потом смотрел куда‐то в лес и курил, и дым сигареты кошачьим хвостом взмывал и вертелся над его темноволосой головой.
То, что произошло дальше, воображение нарисовало мне так отчетливо, будто я лично присутствовала при этой сцене: когда трескотня соек наконец утихла, женщина настороженно повернула голову, прислушиваясь к первым нежным звукам плача, доносящимся из машины. Сначала, представляла я, она приняла крик ребенка за птичье пение, но потом материнский инстинкт указал ей на ошибку. Я так и видела, как она застегивает блузку, передает своего собственного младенца мужу, подходит к автомобилю – сначала настороженно, а потом решительно, уверенным и быстрым шагом. Я видела, как она заглядывает в окно, ахает, распахивает дверцу машины и, не веря собственным глазам, смотрит на заднее сиденье. А потом – и
