И тут же винт снова остановился — медленно, по дуге моторка приближалась к наклонной каменной набережной.
Наконец стукнулись носом в берег. Я выключил мотор, стало тихо. Щенок выскребся из рундука, перевалился через борт, быстро доплыл до берега, выполз, встряхнулся, потом повернулся к воде башкой и начал лакать.
«Водобоязнь! — понял вдруг я.— Бешенство называется же „водобоязнь“! Бешеная собака не пьет и боится воды. Значит, это не бешеная! Ну, прекрасно!»
Щеночек продолжал быстро лакать, иногда только поглядывая на меня, и взгляд этот ясно говорил: «Ну, ты и ненормальный!»
Продолжая сидеть, я опустил руку, зачерпнул горсть бензиновой воды, вытер лицо.
Да-а-а… А еще говорят — возраст. Выходит, возраст этот похлестче будет, чем любой другой!
Перед глазами моими мелькнули загорелые ноги в туфлях и белых носках, Даша спрыгнула с лодки на берег, уверенно прищелкнула щенка на поводок, они взобрались наверх и вот уже весело вместе прыгали высоко наверху.
Посидев еще некоторое время, придя в себя, я тоже вылез…
Потом мы плелись по душным пыльным улицам, я заходил в магазины, обвешанные мушиными липучками, покупал хлеб, сахар, чай. Когда я заходил в магазины, щеночек, удерживаемый Дашей, скулил, вставал на задние лапы, царапался в стекло.
Потом, купив все, что можно, мы шли обратно. Уложив свертки, я взялся за мотор. Надо было найти специальный вкладыш-палец вместо сломавшегося, вставить его в винт, чтобы он не прокручивался. Я долго громыхал, искал его в многочисленных инструментальных ящиках в лодке и наконец — большая удача! — нашел.
Напрягшись, высунув язык, я старательно вставлял палец в паз… Потом, распрямившись, с тревогой увидел, что погода разбушевалась. Там дальше, за узкой протокой, на ширине, ветер дул все сильней и бессмысленней, на темных волнах начали появляться белые барашки. Ну зачем это, какой в этом смысл?
Я посмотрел на Дашу и на собачку.
— Может, переждем эту ерунду? — бодро кивнув в сторону стихии, предложил я.
— Нет. Мама будет волноваться, если мы не приедем,— наморщив лоб, подумав, произнесла Даша.
— Эх!
Мы плюхнулись в лодку, выехали на простор.
— Спрячься за лобовое стекло, пригнись! — сказал я Даше.
Даша спряталась за лобовое стекло, пригнулась, гулко кашляла там.
Широко дула низовка — ветер против течения, поднимающий самую сердитую волну. Как мы ни прятались за лобовое стекло, быстро промокли насквозь.
Вечером у Даши было 38,6. Майя, как лечащий врач, напоила ее чаем, дала аспирину. Даша валялась в палатке три дня — раскладывала засушенные ею листья, что-то писала в своих тетрадях. Под разными предлогами я то и дело заходил к ней.
— Ну как там погода? — садясь в постели, спрашивала она.
Потом мы носили ей еду, потом вытягивали из-под нее простыню, стряхивали на ветру песок и колючие крошки, потом, взмахнув, снова стелили. Даша в это время стояла, держась рукою за стену палатки. И главное, за все дни, пока она болела, никто из ребят ни разу к ней даже не заглянул. Понятно, другой возраст, другие интересы, но все же?
Только поздно вечером, когда все уже засыпали, мы с женой могли спокойно попить чаю.
Да-а-а… Ну и жизнь!
На пятый день объявилась новая напасть — егерь!
Сначала он с диким треском промчался вдоль всего берега на моторке, потом с оглушительным тарахтением нависал над палатками на вертолете, потом вдруг явился пешком, неожиданно молодой и стеснительный.
— Это… устарело уже, ваше разрешение,— краснея, бормотал он, крутя в огромной своей руке нашу бумажку.
— Бутылку ему надо было, вот чего! — зло сказал Юра, когда егерь ушел.
— Ну да? — удивился я.— Мне показалось, что он такой…
Юра только махнул рукой.
— Что, уезжать велят? — высовываясь из палатки, спросила Даша.
На следующее утро все мы проснулись от нарастающего грохота. С треском ломая кусты, выехал высокий колесный трактор. Сзади него волочился изогнувшийся петлями толстый трос. Трос отнесло песком в сторону. Прыгая и извиваясь, как удав, он задел и свалил столик для зубных щеток, врытый возле берега, потом свалил, зацепив, палку, на которой вялилась рыба, потом выдернул угловой кирпич из печки, и печка завалилась. Трактор с треском въехал в кусты и там неожиданно затих. Егерь слез с трактора, подошел к нам со своим двухлетним белесым пацаном на руках, покачиваясь, неподвижным взглядом смотрел на нас.
— Ты чего это… с тросом? — еле сдерживая бешенство, спросил я.
— Да тут понтоны тягали,— с трудом ворочая языком, проговорил он.
Потом он стал демонстрировать, какие забористые словечки знает его двухлетний сынок. Тесно окружив его, мы счастливо смеялись.
— Ладно… к обеду, может, буду,— проговорил он, возвратился к своему трактору и с треском уехал в лес (называется, егерь!).
Даша собиралась долго и кропотливо — перекладывала гербарий, отдельно упаковывала найденную в лесу засохшую змеиную шкуру.
— В школе же мне все это понадобится! — говорила она.
В какой школе-то? Эх! Еще ничего и не известно — с английской-то школой договоренности нет, вполне может получиться, что весь второй класс она учила английский понапрасну…
Когда мы ждали на автобусной станции, навалилась страшная черная туча, стало темно, подул ветер, и несколько светлых перекати-поле, прихрамывая, выкатилось на площадь.
На вокзале в Саратове творилось что-то невообразимое. Не было ни одного места на полу, где не сидели бы на вещах люди — чаще всего почему-то с плачущими детьми.
— Ну, как же уехать? — прорвался я наконец к дежурной по вокзалу.
— Понятия не имею! — злобно ответила она.— Все дополнительные поезда отменены.
Я не стал ее расспрашивать дальше, по опыту зная, что все так напряжено, что только тронь — прорвутся отчаяние и злоба.
Я вернулся в набитый зал, где ждали меня жена, дочка и песик.
— Ну, как? — спросила меня Даша.
Собрав все остатки энергии, я прорвался через плотную толпу к кассе, ничего не объясняя, только толкаясь, и через два часа, измятый, постаревший, выбрался из этой адской толпы с билетами…
— А с кобелем своим куда лезете? — сказала плотная, похожая на печь проводница, когда мы подошли к вагону.
— А… что?
— Разрешение есть на провоз?
— А где, скажите, пожалуйста, его получать?
— В городе, где ж еще! — ответила она и своим плечом в колючей шинели оттеснила нас от площадки и отвернулась.
Мы возвратились обратно на вокзал.
«Это конец!» — подумал я.
Жена и дочь смотрели на меня… Я вдруг расстегнул чемодан, схватил взвывшего щенка, сунул его в чемодан и защелкнул замки.
— Ты что? — проговорила жена. Губы у нее затряслись…
— Быстрей! — яростно сказал я.
Проводница посмотрела на нас подозрительно, но пропустила. Когда она вошла в купе отбирать билеты, песик, потрясенный и оскорбленный, сидел на полу, а на столике лежала пятерка.
Она плюнула на песика, зло схватила пятерку и, резко, со скрипом задвинув дверь, исчезла.
Поезд качало на стрелках. За окном мелькали деревья.
Да-а-а…
7. Попытка развода
Туго повернулся ключ, едва растворилась дверь. Чувствовалось, что в квартире у нас давно никто не был — тяжелый, застоявшийся запах, повсюду пыль.
Заглянули хотя бы грабители: проветрили бы квартиру, а заодно бы и прибрались.
— Ну, вот мы и дома! — сказал я.
Мы вошли в комнату. Странное дело: все цветы упали с подоконников, валялись на полу. Горшки разбились, рассыпалась земля. Видимо, те мощные ветки, которые тянутся от стволов к солнцу, уперлись в стекло и наконец постаскивали горшки с подоконника.
Странные растения, сами себя не могут рассчитать. Цветы-самоубийцы — это что-то новенькое!
Жена, выругавшись, взяла веник, принялась подметать.
— Ну, все! — сказал я.— Меня нет!
Закрыл дверь в кабинет.
Я-то знал, что буду сейчас делать!
На языке у меня давно вертелась фраза: «Нежное зеркало луж».
Я сел к столу и стал писать:
Как темно! Мы проходим на ощупь.Я веду тебя, тихую, слабую.Может, ждет нас ответственный съемщик,Сняв с ковра золоченую саблю?
Вот окно. Два зеленых квадратика.Станут тени зелеными, шаткими.В сквер напротив придут два лунатикаИ из ящика выпустят шахматы.
…Тени ночи вдруг сделались слабыми.Темнота струйкой в люки стекает.И овчарки с мохнатыми лапамиВ магазинах стоят вертикально.
Ты берешь сигареты на столике,Ты проходишь по утренней улицеТам, где, тоненький, тоненький, тоненький,Мой сосед в этот час тренируется!
Во!
