– А того, – жестко сказал рав Хаим. – Какой у тебя размер ноги?
– Сорок шестой, – непонимающе пробасил парень.
– Ой-вэй! – сказал рав Хаим. Он даже не знал, что такой размер бывает. Ну у кого в Элон Море могут быть такие слоновьи ноги? Тут не поселенец, а снежный человек нужен.
– А ты с брюками не перепутал? – сочувственно спросил Арье но, взглянув на телеса Менахема, сам себе ответил, что нет, непохоже.
– У меня сорок пятый, – вмешался здоровяк Цви Кушнер.
– И что, у тебя есть лишняя пара кроссовок?
– Не-е-е, – протянул Цви. – Могу сандалии одолжить.
– Сандалии у него свои есть, – с досадой отрезал рав Хаим. – На черта они нужны, ваши сандалии? Он после первой же колючки станет таким же мобильным, как его рюкзак. Только что в пять раз тяжелее.
– Здесь в Элон Море русский есть один, рыжий такой, – задумчиво проговорил Цви. – Здоровенный! Может, у него ноги тоже здоровенные?
– Русский? Рыжий?
– Так это, наверно, Марик! – отреагировал Арье, когда рав Хаим по сотовому телефону изложил ему суть проблемы. – Сейчас я ему позвоню.
– Сейчас одиннадцать! Он спит, наверно.
– Разбужу, – спокойно ответил Арье.
Все-таки понять русских могут только русские.
– Вот кроссовки, – объявил через двадцать минут Арье, орлиной тенью выросший в темноте, слегка разбавленной лунным светом. – Только они сорок четвертый.
Луна, найдя удачную лазейку между соснами, осветила губастую физиономию Менахема, скривившуюся при мысли о том, что кто-то еще шьет обувь для всяких птичьих лапок, но рав Хаим рявкнул:
– Надевай!
– А м-может... – начал было мямлить Менахем...
– Не может! – рубанул рав Хаим.
Как и следовало ожидать, кроссовки оставшегося за кулисами Марика подходили Менахему, как Золушкин башмачок – ее сестрам. Сошлись на том, что покамест он будет идти в сандалиях, но кроссовки понесет в рюкзаке и на первом же сложном или поросшем колючками участке безропотно их наденет.
– Ладно, – смирился с неизбежным юный Гамарник, решив, должно быть, что в предыдущем своем воплощении, когда-то во времена маранов и инквизиции, недорасплатился за свои грехи посредством испанского сапога, и вот теперь придется отдуваться.
– Та-а-к, – зловредно протянул рав Хаим, гоняя лучик фонарика по лицам, телам и конечностям выстроившихся в шеренгу остальных. Вроде бы все были экипированы нормально. За спинами топорщились рюкзаки, но люди стояли, выпрямившись. Никто не горбился под тяжестью, следовательно, никакого перевеса не наблюдалось.
«Дойдут? – подумал рав Хаим. – С рюкзаками – нормально. Обувь в порядке. Похоже, дойдут».
* * *
В нескольких сотнях метров от сосновой рощи стояли заброшенные дуплексы. В одном из них собралась группа Натана Изака, и велись последние приготовления. Там, среди грязи и вони, под подозрительное шуршание в кучах мусора, свидетельствующее о присутствии братьев наших меньших, разыгрывалась весьма похожая сцена. Дисциплинирующей стороной тут был не рав Хаим с его удавьим взглядом, а попрыгунчик Натан; в роли же нарушителя выступал не молодой недоделанный амбал Гамарник, а репатриант из России Иегуда (некогда Юрий) Кагарлицкий. Фонарик так и прыгал в руках Натана, поскольку сам он тоже прыгал от возмущения, и то ли благодаря этим прыжкам на грязных белеющих во тьме стенах качались тени остальных двадцати присутствующих, то ли они действительно качали головами от возмущения. Ступни немолодого уже Иегуды Кагарлицкого нежились в воздушных объятиях кедов издания прошлого века. В то время как раву Хаиму на гиганта Менахема приходилось смотреть, задирая голову, Иегуда был одного роста с Натаном, так что перестрелка взглядами намечалась, что называется, на равных, если не учитывать страшных Натановых стрекозиных глаз.
– Ты в каком, в каком году в Израиль приехал?! – возмущался Натан.
– В девяностом, – потупясь, отчитывался Иегуда.
Понятно. Шестнадцать лет назад.
– А они, – он указал на кеды, – приехали с тобою вместе?
Сказано это было тоном учителя, заловившего в школьном сортире второгодника с сигаретой. Соответственно, и у Иегуды в глазах тут же заискрилось нечто, свойственное нашкодившему пацану. «Понятия не имею, чьи это ноги и какой дурак нацепил на них эти невесть откуда взявшиеся кружева», – читалось в его взгляде, устремленном на собственные полурасползшиеся кеды. Но тут же он опомнился и ответил с вызовом:
– Нет, это подарок друга, который привез их сюда за десять лет до моего приезда.
– Понятно, – отвечал в тон ему Натан. – А я-то думал, они тебе в наследство от дедушки достались. Дома ничего нет поновее?
– Есть. Домашние тапочки и парадные туфли. Я их по будням не ношу.
– А на работу в чем ездишь? – глядя на него с недоумением, спросил Натан.
– На работу? – на сей раз изумляться настала пора Иегуде. – Работа у меня была в Канфей-Шомроне. Нет Канфей-Шомрона, нет и работы.
– Та-ак, – протянул Натан. Потом вскинул стрекозьи глаза столь резко, что вздрогнули ноги кузнечика, и спросил:
– Размер?
– Размер чего? – не понял Иегуда.
– Вентилятора в твоем номере! Мы, кажется, говорили об обуви.
– Ах обуви... Это... Сорок первый.
Натан тяжело вздохнул, распустил шнур на своем рюкзаке, извлек из него жестом фокусника запасную пару кроссовок и протянул Кагарлицкому:
– На. От каких все-таки мелочей порой зависит судьба еврейского народа! А если бы у нас с тобой оказались разные размеры?!
* * *
– Папа, а когда я хинджаб начну носить?
Абдалла притянул к себе пятилетнюю Юсру и поцеловал в висок.
– Сладкая, как рахат-лукум! – причмокнул он.
– Нет, ну все-таки! – капризно пропела Юсра, хлопая длиннющими черными ресницами.
Абдалла взглянул в ее черные глаза, светящиеся кокетливым блеском, и ему вдруг стало тревожно. У западных народов из таких девочек к шестнадцати годам получаются – упаси Аллах! – шлюхи. А Запад завоевывает мир. Что будет, когда девочке исполнится шестнадцать? А тут еще этот Израиль, рассадник разврата! Может, лучше не идти с ними ни на какие сделки? Конечно, бизнес бизнесом, но как бы не вышло, что двойную игру он, Абдалла Таамри, играет против самого себя.
– Ну папа, ну что ты молчишь?!
– Ты же сама знаешь, – улыбнулся отец, показывая ряд красивых белоснежных зубов, сверкающих над короткой, рыжей, как у еврея, бородой. – В семь девочка учится молиться. В девять-десять надевает хинджаб. Я сколько раз тебе объяснял. Ладно, иди, мама ждет.
Дверь за Юсрой закрылась. Абдалла взглянул на часы. Это еще что за новости? Шесть двадцать пять. Ровно в шесть должен был позвонить Масри. И не позвонил! Нет, Абдалла сам ему, конечно, звонить не будет, не того полета птица. Но все же – что с ним стряслось? Сейчас выясним!
Абдалла потянулся и взял со стола, красивого старинного стола, обитого шелком и покрытого стеклом, небольшой золоченый колокольчик. Очень удобно иметь в каждой комнате по колокольчику. Куда уютнее, чем эти дурацкие кнопки с электрическими звонками!
...Камаль застыл в ожидании приказа. Благодаря черному харрис-твидовому костюму руки и лицо, и без того неестественно бледные – очевидно, загар не прилипал к ним – казались еще белее, а поскольку по странной прихоти Абдаллы стены в кабинете были не цветные с орнаментом, как принято у добрых мусульман, но белые, как мел, то создавалось впечатление, в воздухе отдельно парит костюм, и над ним черные волосы и два глаза. Без лица. Камаль стоял и словно заряжался энергией от Абдаллы. При этом во взгляде его читалась такая преданность, что у Абдаллы появилось желание взять его за рукав и отвести подальше от окна, ибо неровен час, тот растолкует его взгляд, как сигнал броситься с третьего этажа.
– Кама-аль... – задумчиво протянул Абдалла, сверкнув резко очерченными зрачками. – Позвони Юсефу Масри, выясни, почему он молчит. Объясни, что если и дальше он намеревается молчать, когда вздумается ему, а не мне, то очень скоро замолчит навсегда.
Камаль медленно выплыл из комнаты. Абдалла еще раз потянулся к столу, взял лежащую на краю коробочку с ароматическим порошком, чиркнул зажигалкой. Веточка дыма послушно прильнула к его ноздрям. Что за прелесть!
Камаль, войдя в кабинет, предупредительно кашлянул. Абдала открыл глаза.
– Абонент – временно – недоступен, – ничего не выражающим голосом сказал Камаль.
* * *
Всюду было тихо, только у плотника Хамдана Маршуди, как обычно, на полную катушку был включен магнитофон, откуда проистекала музыка, вьющаяся, словно арабские буквы. Ахмед огляделся и решительно двинулся прочь от своего дома – грязно-белого куба, в недрах которого тихо посапывала Афа, ворочался в кроватке кроха Хусам и постанывала во сне юная красотка Амаль. Будущее бомбой нависло над членами семьи Хури, протягивало к ним, словно тарантул, волосатые жвалы, а они все безмятежно спали. Все, кроме Ахмеда. В задумчивости он вышел из дома. Сообщение Юсефа его потрясло. Значит, никакой засады на плато Иблиса не будет? А где они собираются встречать поселенцев? Впрочем, пусть над этим капитан голову ломает! Его дело сообщить. К тому же, если верить Юсефу, они где-то хотят устроить засаду и на самих солдат. А главное – этот богатей Абдалла Таамри, который вздумал купить Канфей-Шомрон, и некий израильский политик, который хочет устроить там казино!
