сухо, без соплей, изложил услышанные от Ольги эпические истории. О легковерной дуре Светке и об Анчутке, успевшем вовремя. О том, как героическая девчонка Приходько помчалась предотвращать преступление, которого не было, — не задумываясь о том, есть ли для этого «формальные обстоятельства» — в отличие от многомудрой Ольги, которая, как выяснилось, тоже неоднократно видела незнакомую тетку, крутящуюся у школьного двора, но не придала этому значения. И лишь задним умом осознала, что что-то не так — точь-в-точь как сидящие сейчас в кружок опытные милиционеры.
— И как же, по описанию, она выглядела? — спросил Николай Николаевич.
— Как баба-яга. Как и говорили Сонька с Наташкой: бледная блондинка, глаза впалые, шея длинная, зубы острые, то ли сутулая, то ли перекошенная, пальто серое.
— Ну хоть одно серое, — подал голос Остапчук, — уже от цветастых тряпок голова пухнет.
Помолчали. Потом капитан, потерев лицо, процедил:
— И каков же промежуточный итог: битую вечность ходим вокруг этого самого около, а у нас по району ползает какая-то зараза…
Но, спохватившись, начал раздавать конкретные распоряжения:
— Первым делом — наведаться на дачу к Иванищеву. Выяснить, не там ли еще и девочка. Если да — убедиться в том, что это она. Если нет — выяснить, когда последний раз ее видел папаша.
Раздался негромкий кашель и запоздалый стук в открытую дверь.
Сорокин кратко глянул в сторону двери, озабоченное выражение моментом слетело с лица, засияла широкая улыбка:
— А, Николай Игоревич! Заходи, заходи.
— Прошу прощения, — Колька изобразил поклон. — Товарищ капитан, позвольте обратиться к товарищу лейтенанту? С глазу на глаз.
— Да ради бога, — великодушно разрешил Сорокин, — мы уже закончили и даже уходим.
* * *
— Чего ж тебе надобно, друг мой Колька? — осведомился Акимов.
Выслушав, что конкретно угодно товарищу Пожарскому, чем он просит пособить, Сергей некоторое время посидел, потом покурил, потом, встав у окна, подышал просто, без табаку. Несколько охладился и наконец задал следующий вопрос:
— Ты с ума сошел?
— Ну это…
— Значит, меня под монастырь подвести хочешь?
Колька тотчас заныл:
— Сергей Палыч, ну очень, очень надо. Вопрос ведь жизни и смерти.
— Без оснований, без ордера…
— Да я все объясню, свои люди, соображающие. Ни синь пороху…
— Пожарский-Пожарский, что ж ты творишь, — не слушая, продолжал страдать лейтенант, — не чужой ведь я тебе человек, глядишь, свекром стану — как мне в глаза смотреть будешь? Соображаешь, на что толкаешь?
Однако от Пожарского, который что-то забрал себе в голову, отделаться было непросто, можно сказать, невозможно. Он продолжал канючить, вкрапляя к месту невнятные, но уверенные обещания и неожиданно здравые мысли. Акимов вдруг обнаружил, что, если вот с его точки зрения размыслить, то Колька прав, имеются и в его плане, и в возмутительной просьбе разумные зерна.
В конце концов, если в самом деле официально нельзя запустить дело, чего не попробовать неформально…
Тут вдруг он обратил внимание на то, что Колька, который до этого бубнил свое, убедительное и нечленораздельное, заткнулся и, раскрыв рот, смотрит на его, Акимова, стол.
Сергей осторожненько поинтересовался:
— Что опять не так?
Тот схватился, челюсть подобрал и заверил, что ничего, мол. Лишь поинтересовался:
— А это чего это у вас за карикатурка?
— Глянулась девица?
— Не-а. Показалось, наверно.
— Похожа на кого?
— На Лидку, Пельменя зазнобу.
— Андрюхина? Лидка? — насторожился Акимов. — Кто такая, откуда?
Колька, смутившись, погнал такую дикую ахинею, что Сергей, чуть не зажав уши, клятвенно пообещал всяческое содействие:
— Только замолчи, лады?
Пожарский пообещал.
Глава 20
Оперативка в кабинете руководства продолжилась уже без слабого звена.
— Что ж, Иван Саныч, кто нанесет визит высокообразованному фигуранту? — спросил Сорокин.
Остапчук был не в настроении шутить.
— Кто-кто, а то неясно. Все в демократию играешь, товарищ капитан.
Они давно не считали нужным «выкать» в отсутствие «младшенького», как меж собой именовали Акимова.
— Я и отправлюсь. Потому как капитану — такому интеллигентному, я имею в виду, — делать там нечего.
— Нельзя чуть менее высокомерно? — уточнил Сорокин, но Остапчук заверил:
— В самый раз. Ты обязательно не понравишься, а то и на провокацию поведешься. Ты со своим сердчишком, не прогневайся, давно не тот.
— Вот спасибо.
— Кушай на здоровье. Сидите, умники, в сторонке, я пойду дурочку валять.
— Ты мудрый филин, Саныч, — признал Сорокин, — разве что, если позволишь, попрошу кой о чем особо. Выслушаешь?
— Не то выбор есть?
— Попрошу следующее, — не обратив внимания на язву, продолжил капитан, — ты верно взял курс, но играй еще проще, чтобы даже не возникло подозрения, что что-то знаешь. Доступно объяснил?
— Понял.
— Далее. Будет настаивать на том, что дочка где-то тут, ушла или еще что, вежливо дожидайся возвращения или вообще любого доказательства того, что она живет на даче. Доступно?
— Да понял я, Николаич!
— Погоди, еще не все. Убедись, что это точно она.
Остапчук сделал попытку вскипеть:
— Ты что ж, считаешь, я совсем…
Но Сорокин универсальным жестом — палец вверх — положил конец дискуссии:
— Мы с тобой дело имеем с публикой, многовато воображающей о себе. Они себя сами поставили на пьедестал, да еще и по ту сторону добра и зла. Случись что, чтобы свои непорочные образы не запятнать, ни перед чем не остановятся, в том числе и перед обманом.
— А, ты об этом. Это да. Это понял.
По его кривой гримасе Николай Николаевич понял, что ничегошеньки сержант не понял. Поэтому Сорокин просто еще раз повторил свою просьбу, и Иван Саныч уверил, что все понял и сделает в лучшем виде.
Была идея повторить в третий раз — но капитан решил, что сие выйдет перебор.
* * *
Направляя стопы в сторону «Летчика-испытателя», Остапчук твердо настраивался на то, чтобы держать себя в строгих рамочках. Потому как по-человечески уже был настроен против товарища Иванищева. Пусть сто раз известный военный корреспондент, трижды писатель и все такое, но который, во-первых, родного ребенка знать не желает, во-вторых, свалил от супруги, да не развелся, трясясь за потенциальную, еще не виданную жилплощадь, которая то ли будет, то ли нет.
С бо́льшим удовольствием Иван Саныч отправил бы к герою — военному литератору Серегу: тот и выглядит культурнее, и разговаривает гладко, вежливый, воспитанный, и сто раз подумает, прежде чем ругнется.
Признаться, после разговора с Сорокиным Остапчук попытался отрядить в поселок товарища Акимова, но тот ручками чистенькими развел: занят, мол, прости.
Чем он занят-то может быть?
Капитану он сам «увольнительную» выдал. А теперь прикидывал, как бы поудачнее начать разговор, чтобы не заходить сразу с козырей. Ситуация складывалась, как бы на ребре стоящая, развернуть
