украсила собой особа, которую и сержант Остапчук, и последняя бы собака Советского Союза в лицо узнали бы тотчас.
Прекрасна была Зоя Белая, пусть чуть потяжелевшая, местами немного отекшая, но по-прежнему великолепная. Прошествовала королевой, безошибочно, с чувством и чутьем талантливой актрисы выбрав мизансцену так, чтобы и свет падал самым выигрышным образом, и слышно было бы последнему жучку в стене — буде таковые найдутся. Она остановилась и метнула по молнии смоляными глазами (а от золотых кудрей затрещали и рассыпались искры).
— Что ж? — спросила она прекрасным голосом.
— Здравствуй, Зоя, — невозмутимо ответил товарищ Иванищев.
Его зазноба, осознав, во что вляпалась, дернулась к выходу, но товарищ литератор повелительно кинул:
— Теперь сидеть.
— Мне по времени пора, — пискнула она, от неожиданности забывая говорить по-столичному. Возобновила попытки подняться со стула, но он положил ладонь ей на плечо и надавил:
— Сидеть, я сказал.
Красавица Зоя поддержала мужа:
— Не пойдет, не пойдет. Вылетит сейчас из окна. — И, приблизившись с другой стороны к высокому креслу, протянула руку к растрепанной прическе…
Однако раньше, чем произошло бытовое убийство, подоспел Иван Саныч. Деликатно оттерев жену от любовницы, потребовал спокойствия и тишины.
— Простите, гражданочки, что вмешиваюсь в ваши страсти.
— Это еще что? — спросила Зоя, раздувая тонкие ноздри.
— С вашего позволения, местный участковый, — сам себя отрекомендовал Иван Саныч, — хотя вас это касаться не должно. Я представитель власти, который в данный момент проводит обход территории. Вы сама, гражданка, кем приходитесь вот этому товарищу? — он указал на Иванищева.
Та удивилась, но ответила по сути:
— Женой.
Иванищев прищурил глаза:
— Ой ли?
— Оставим в покое наши семейные тайны, Кирилл, — потребовала Зоя Васильевна. — Отдай мне дочь.
— Я у себя ее не удерживаю. Забирай.
У Остапчука зародилась безумная, аж голова кругом, надежда. Может, все-таки тут девчонка… Женщина, брезгливо дернув губой, прошла мимо мужа, поднялась на второй этаж, было слышно, как под ее ногами поскрипывают рассохшиеся доски. Сначала она шла неторопливо — видимо, открыла одну дверь, потом вторую, потом, постепенно ускоряясь, застучала дробью — и гражданка Белая прямо-таки ссыпалась вниз по дубовой лестнице, бросилась к мужу, схватила за воротник, принялась трясти, крича:
— Где?! Где дочь! Где она? Где Надя?
Иванищев бесцеремонно сжал запястья, сжал сильнее, чем следовало, она, всхлипывая, пыталась вырваться. Он спросил, и голос звучал зло:
— Что значит — где? Не у тебя дочка?
— Н-нет! Где Надя?
— Она убежала, сказала, что к тебе… — Иванищев сжал ее за плечи, затряс: — Была у меня. Я запретил ходить на взрослые фильмы, она закатила истерику, крикнула, что к тебе… Погоди. Она… не у тебя?
Воцарилась такая мертвая тишина, такая немая сцена образовалась, что и Остапчуку, и безымянной зазнобе Иванищева стало не по себе — как людям, ставшим неожиданными свидетелями чужой ошибки. Более того, беды, страшной, непоправимой.
И все-таки Иван Саныч задал прямой вопрос:
— Товарищи родители, минуту внимания. Я должен уточнить: ребенок не у вас, товарищ Белая? — он ткнул пальцем в артистку. — И не у вас? — таким же манером указал на Иванищева.
Они, бросив друг друга, уронив руки, стояли, вытаращив глаза, одинаково потерянные, не понимающие, не осознающие ни масштабов того, что натворили, ни размеров своей общей вины.
Иван Саныч, скрипнув зубами, кратко скомандовал:
— Фото ребенка. Быстро.
Зоя Васильевна немедленно распахнула сумочку, маленький кошелек, выхватила фотокарточку, протянула с готовностью, как пропуск в рай. Ну и картинка, недетская: худенькое личико, длинная шея, сильные очки, взгляд совершенно взрослый, ужасное одиночество читается в нем. Чужая, совершенно посторонняя девочка, но у старого милиционера екнуло сердце, точно речь шла о родном ребенке.
Приказал жестко, с неприязнью:
— Немедленно звоните ноль-два. Сообщайте о пропаже. Родители… — и, не сдержавшись, все-таки прибавил непечатный эпитет.
Глава 21
В назначенное время, то есть в восемнадцать сорок пять в четверг, в ремесленном училище все было готово. Ожидали гостей-соперников. С утра наскипидарили драгоценный стол — один-единственный. Вокруг него все ходили благоговейно, примеряясь, никак не решаясь смастерить такой же. В физзале уже собралась толпа зрителей-энтузиастов. Ремесленных было больше, фабричных — меньше, но почтили своим присутствием лучшие люди, отличающиеся трезвым, примерным поведением и любовью к спорту. Иные фабричные легко находили другие «культурные» развлечения (а то и просто не умели играть).
Игрок от ремесленного училища, Игорь Таранец, был младше, легче, — это был признанный факт еще со времен, когда стол размещался на фабрике. От фабричных неизменно выступал Андрюха Пельмень, признанный чемпион не только района. Он и на городских соревнованиях показывал высший класс. (Правда, до недавнего времени его гегемония объяснялась тем, что стол стоял в фабричном доме культуры.)
Однако теперь чемпион сдал позиции: во-первых, инвентарь уже не был в его безраздельном пользовании, во-вторых, на Пельменя нагрянула роковая любовь, подкосившая его. Однако все-таки он был по-прежнему мастер. Размялся, с треском покрутив всем, что еще могло крутиться, взял ракетку и весь будто сросся с ней. Медлительный, основательный, сомневающийся, он за столом преображался, демонстрировал молниеносную реакцию и безошибочно принимал решения.
Колька немало времени потратил, чтобы вытащить этого Пьеро из тоски и из комнаты, в которой он страдал — по счастью, на этот раз без выпивки. Так и непонятно, о чем они там с этой Лидкой договорились. Известно лишь, что после этого разговора Андрей целый день летал под потолком, раздувшись от счастья, потом начал сдуваться, сдуваться — и окончательно сник. На вопросы рычал лишь невнятное и плевался желчью, и из разрозненных злых фраз и приказов отвалить понятливый Анчутка многое вынес.
— Сначала о помощи попросила, зараза, — ябедничал он Кольке. — Мол, ты единственный можешь даму спасти — а потом пропала, и ни слуху ни духу. В цеху ходит — нос кверху, сопли пузырями, и будто ничего никогда между ними общего не было.
— И баба с возу — кобыле легче, нашел из-за чего маяться, — резонно заметил Пожарский, — ничего хорошего она у него не могла попросить, спекулянтка.
Анчутка продолжил доносительство:
— Он-то уже у завхоза растворитель выпросил, краску выпросил, хорошую, быстросохнущую, и две новые кисточки.
— Зачем это? — не понял Колька.
— А я вот думаю, уж не для нее ли доставал.
Однако друг, подумав, усомнился:
— Заливаешь. Она, конечно, дрянь, но не угонщица же. Что перекрашивать?
— Тебе бы в госбезопасность, начальством, — хохотнул Яшка, от удовольствия аж ручки потерев, — такой ты у нас проницательный. На «ЗИМ» ему краски неоткуда достать — завхоз руки оторвет, но так-то две банки натаскал. Что-нибудь небольшое покрасить… Колька! — вдруг взвизгнул он. — А если коляску?..
— Какую? — насторожился Пожарский.
