На следующий день, часов до двенадцати, Крашев носился по хоздвору стройуправления, выбивал машину для подвозки мраморной крошки, организовывал ее погрузку.
— У нас все готово, — сказал Жора, когда Крашев подъехал к месту разгрузки. — Бетономешалка крутится, ребята расставлены по местам. Даже с профессиями определились: месильщики, тащильщики, гладильщики, а внизу у крана — насыпальщики.
— А подавальщик? — в тон ему спросил Крашев. — Он хоть на работу вышел?
— Вышел. Сейчас из столовой придет — увидишь, как он по трубе полезет.
Минут через десять, широко, старательно вышагивая длинными худыми ногами, подошел крановщик. Не останавливаясь, невразумительно-извиняюще пробормотав что-то Жоре насчет длинной столовской очереди, он так же старательно просунул свое тело в трубу; и, подняв раз-другой голову, за большим кабинным стеклом Крашев увидел это тело уже наполовину сложенное и готовое исполнять команды.
— За что же ты его зацепил? — спросил Крашев, когда они с Жорой прошли в вагончик. — Прямо переродился человек.
— К сожалению, ничего оригинального, — Жора, казалось, был расстроен. — Но деваться некуда. — Он подошел к двухтумбовому столу, открыл дверцу и достал маленькую аккуратную бутылочку — двухсотпятидесятиграммовый «шкалик» столичной водки. — Это его ожидает в конце каждой, хорошо отработанной смены.
— Да-а-а… — покрутил головой Крашев. — Мето́ды у тебя! Спаивание рабочего класса. И, думаешь, надолго его хватит?
— Думаю, что нет. Дней на десять — до его аванса. Но я уже кое-что придумал. Поработаем день-другой, а потом в две смены.
— Как в две смены? — Крашев уже стал привыкать к Жориным чудесам, но работать в две смены… Смогут ли они? А кто на кране?
— Основной запас мраморной крошки будет делать подавальщик, — Жора махнул рукой на двигавшийся за окнами кран. — Ну, а если не хватит, то для второй смены буду подавать я. Я же крановщик, в конце концов…
Через два дня, а к этому времени один из студентов (демобилизованный из армии бригадир-женатик) сделал нужное освещение, отряд стал работать в две смены. Крашев добился, чтобы за ними закрепили еще одну машину, и мраморную крошку подвозили теперь беспрерывно. Отряд поделили пополам, а поварихам на кухне перестали выделять даже одного дежурного. Кололи дрова, закупали продукты между сменами. И многое, очень многое делалось уже без его и даже без Жориного участия. Прошло всего три недели после их приезда, но отряд уже перестал быть тем, чем был вначале, — группой молодых, наивных ребят, в общем-то не знающих, зачем они приехали на эту стройку. Уже зажили первые, да и вторые кровавые мозоли, затянулись ссадины, прошли синяки. Все стали ловчее, появилась сноровка. Каждый уже понял, чего он сто́ит как боец, как трудяга, и знал, чего же сто́ит его сосед. Все определились с местами и «специализацией». В напряженной, тяжелейшей работе не было, да и не могло быть сачков — они бы тут же выплыли наверх, и их бы смыло. Это уже была не группа людей, это был четкий и слаженный механизм, и они — частицы этого механизма — уже гордились собой и тем, что делали, и гордились своими товарищами.
И поэтому многое, очень многое делалось самими бойцами. Так, он, Крашев, снял дежурного по кухне — одной из смен не хватало рабочего у бетономешалки, — но тут же появились добровольцы, помогавшие поварихам. Перестановки в технологической цепочке уже происходили без ведома Жоры — кому-то нравилось работать под краном, кто-то «готовил» бетон нужной консистенции лучше всех, у кого-то получалось ровно и аккуратно «тянуть» полы из этого бетона. Но все перестановки, все смены были нечасты, быстры, толковы и не во вред основной работе.
…Жора оказался прав. На следующий день, после того, как рабочим стройки выдали аванс, крановщик пропал. Все было и так ясно, но Жора позвонил в управление и, узнав адрес, на одном из самосвалов сгонял к крановщику домой.
— Безнадежен, — сказал он, спрыгнув с подножки машины в зашелестевшую кучу мраморной крошки. — Со вчерашнего дня не просыхает. Меня с родной женой путает… Что же, — он чуть помедлил, посмотрел на Крашева. — Осталось немного. Придется тебе поработать «подавальщиком». Я буду в первой, а ты — во второй смене. С начальником участка как-нибудь договоримся, ну а инженер по технике безопасности в первую-то редко бывает, а уж во вторую… Полезли, потренируешься пару часов.
Почти не удивившись такому решению, уже уверенный если не в заработке, так в том, что эту нелегкую работу они сделают, и сделают хорошо, уже счастливый от ощущения покоренности этой работы и машин, которыми они владели, и от острого желания завладеть и покорить еще одну, Крашев сделал два быстрых, широких шага и запрыгнул на разлапистую станину крана…
Глава 6А между тем вокруг была, двигалась, существовала иная жизнь. И поначалу занятый заботами о кухне, рубероиде, мраморной крошке, самосвалах и бог весть еще о чем, он не особенно замечал эту иную «нестроительную» жизнь. Но жизнь эта все больше проникала в его сознание, отвлекала его, пытающегося вначале отмахнуться от нее, не понимающего, что отмахнуться от этой жизни невозможно, ведь кажущаяся тебе большой и значительной твоя деловая, «строительная» жизнь — малая, очень малая доля той иной, по сути, основной жизни.
И первое, что неудержимо проникало в него, отвлекало, была природа… Однажды под вечер — они еще клеили рубероидом пол — Крашев поднялся на плоскую заводскую крышу: остановился хилый «пионер». Он помог распутать трос на барабане и пошел к выходу. Выход на крышу был в противоположной стороне от «пионера», от забытого, брошенного тогда трубного крана, от высокого забора промзоны и от ровного, обезлесенного пространства вокруг этой промзоны. А здесь, с этой стороны, было другое, и у него захватило дух и от высоты, на которой он стоял, и от того, что было дальше — реки, быстро и мощно катившей свои, еще не устоявшиеся после дождливого июня, мутные воды, и раскинувшегося вширь и бесконечно вдаль зелено-коричневого хвойного леса. Привыкший к дубам, букам, белолиственницам небольших южных рощ и увидевший первый раз живую ель в Сокольниках, он понял, что этот беспредельный лес состоит из чего-то другого. Но чего? Он не смог бы отличить лиственницу от сосны. Может, это кедры? Хотя кедры в Сибири… И где кончается этот плотный, дерево к дереву, беспредельный зелено-коричневый, схваченный зыбкой синью у горизонта лес? А может, это не лес? Неужели тайга? Настоящая тайга?..
С того самого дня, как он пытался нарисовать озеро в их маленьких горах, речушку, кладку и идущую по ней Анну, он не брал в руки кисть. И сейчас ему неудержимо захотелось здесь, на крыше, установить этюдник и нарисовать и бурную мутную реку, и мощные расчлененные косыми солнечными лучами деревья за рекой, и густой, неразделимый их пласт вдали, и, особенно, эту зыбкую синь у горизонта. В тот момент он забыл обо всем и уже думал, что река не должна быть бурной и большой — это отвлекало бы от того, что сейчас волновало его и заставляло думать о картине. Да, реку надо делать чистой и небольшой. Он вспомнил грустные буки, отражавшиеся в озере. Но здесь — не грусть. Эту зеленую мощь не разрушить никакой воде. Река здесь не играет никакой роли. Хотя… В ней могут отразиться громадные сосны (пусть сосны!) — это будет первый план, потом мощный зеленый пласт — общий план и, наконец, зыбкий синий беспредельный и бесконечный простор у горизонта — завершение всего.
Он непроизвольно пошел по крыше, как бы проверяя то, что нашел, и ища, может быть, лучшую позицию. Его охватывала дрожь от того, что нет красок, картона, этюдника. Сейчас Крашев не имел даже карандаша и кусочка бумаги. Он вернулся к выходу — здесь было лучше всего — и оцепенел. Близился вечер… Косые лучи солнца уже не членили ближайшие деревья. От далекого горизонта набегала тончайшая, стушевывавшая картину дымка. Ему стало невыносимо грустно. Миг — бесконечную ценность которого он почувствовал сердцем — уходил…
Снизу вынырнул Жора.
— Ну, как? — кивнул он в сторону «пионера». И Крашев, всегда радующийся общению с Жорой, довольный его сноровкой, в тот раз лишь хмуро буркнул: «В порядке» и быстро полез вниз…
Да, иная, нестроительная жизнь кипела вокруг. И он, как в еще не очень далеком детстве и почти с таким же детским восприятием, вбирал ее в себя, все ее оттенки и нюансы.
И когда-то это случилось… Когда? Когда он стал другим? Когда случился тот нравственный поворот? Когда тончайшее, невидимое лезвие отделило его от матери, Анны, отца, школьного учителя? И что тому причиной? Желание подзаработать и выбраться из нищей жизни, какою он жил в Москве? Или что-то другое? Охватившее вдруг желание не просто выбраться, а и утвердиться? И когда они пришли — это властолюбие и эта корысть? Ведь в школе, в детских играх, он никогда не был заводилой. Всегда, всем руководил Васька Ширяев. И никогда он, Крашев, особенно не любил денег, не тянулся к ним, и у него их не было. А может быть, и поэтому тоже? В силу обстоятельств, став маленьким, полуофициальным руководителем и почувствовав, что такое власть, он стал властолюбивым. Появилась возможность — он заработал большие для него деньги, и пришло желание всегда иметь такие деньги — и понемногу подкралась корысть.
