Тут мы увидели, что он совсем плох. Он уже не сидел прямо, а навалился грудью на стол, плечи его перекосились, и он бормотал еле слышно:
– Главное, калибр нам подходящий. Они ведь как там идут? Сначала трассирующий, потом бронебойный, а там уже зажигательный и опять трассирующий… Смотрим – головки у патронов все разные: черные, белые, красные… Не нравится мне твоя борода, – неожиданно сказал он Игорю. – Совсем не нравится.
Он улыбнулся нам последний раз и мягко, боком свалился со стула.
– И вот каждый вечер так! – проворчала костлявая старуха, подручная буфетчицы, подошедшая вытереть столик и забрать опорожненные стаканы. – Каждый вечер он тут колобродит. Недотепа!
– Как его зовут, не знаете? – спросил я.
– Зовут, зовут, – передразнила она. – Он сам-то помнит, как его зовут? Шатаются всякие! – с сердцем прибавила она, непонятно кого имея в виду.
– На воздух его надо, – решил Игорь. – Давай, берись.
Бывший пулеметчик лежал, скорчившись, на затоптанном, в раздавленных окурках, полу. Мы поставили его на ноги – я мимолетно подивился невесомости щуплого тела – и, поддерживая с двух сторон, вместе с ним протолкались на крыльцо. Несколько человек стояли там в темноте под навесом и покуривали, дожидаясь окончания грозы. Гроза, собственно, уже прошла, но дождь продолжал барабанить по железному навесу. Они в молчании наблюдали за нашей возней. Мы прислонили нашего подопечного к крылечному столбику, и я тоже закурил. Он замер, свесившись на перила. Потом вдруг выпрямился рывком и что-то произнес неразборчиво. Я переспросил и опять не понял его слов.
– Он спрашивает, где его велосипед, – неохотно пояснил кто-то из темноты.
– А где его велосипед?
– Я почем знаю.
Наш подопечный оттолкнулся от столбика и, спустившись неверными ногами с крыльца, завернул за угол, потом появился оттуда, ведя велосипед за руль. Один за другим он пересек квадраты падавшего из окон света и, так и не оглянувшись на нас, двинулся по шоссе к выезду из городка. Он уходил с велосипедом в темноту, но был еще виден на более светлом фоне воды, покрывшей землю и кипевшей под дождем. Он уходил, не разбирая дороги, а мы с крыльца молча смотрели ему вслед. Видно было, как сильно его шатало из стороны в сторону. Один раз он упал посреди лужи вместе с велосипедом, но поднялся. Я не мог заставить себя выйти под дождь.
4.10.1974. Дочитал «Оправдание добра» Соловьева. Большое, цельное впечатление! которому не помешали длительные перерывы в чтении. Читая, удивлялся: за что же Толстой его так невзлюбил? Ведь он обосновывает те же идеалы. Потом понял: вот за это за самое. За то, что обосновывает.
Благородный муж чувствует отвращение к тем, кто не хочет говорить о своих [истинных] намерениях, а непременно выдвигает [всевозможные] объяснения.
Лунь-юй
Толстой – практик, ибо отталкивается в своих заключениях от нравственного чувства, от непосредственного ощущения живой, кровоточащей действительности, и не нужны ему ни логические построения, ни примеры из истории. Он не принимает существующее и не мирится с ним. Но тут Соловьев оказывается практичнее, ибо, философствуя о нравственном чувстве, неминуемо приходит к оправданию не только добра, но и «временно не соответствующей» ему действительности, тогда как Толстой предъявляет к этой действительности непосильные требования. Примирение этих двух позиций и невозможно, поскольку Соловьев верит в постепенное совершенствование человечества, в прогресс, направленный к осуществлению абсолютного добра, а Толстой знает, что ни в одной из существующих форм организованной жизни добра нет и не было никогда, и нет также никакой эволюционной лестницы, ведущей к его полному осуществлению, а возникает и отстаивается оно только вопреки всякой возможной исторической организации на каждом шагу человеческого существования. «Я, как и все люди, свободные от суеверия прогресса, – говорит он, – вижу только, что человечество живет, что воспоминания прошедшего так же увеличиваются, как и исчезают; что труды прошедшего часто служат основой для новых трудов настоящего, часто служат преградой для них; что благосостояние людей то увеличивается в одном месте, в одном слое и в одном смысле, то уменьшается; что как бы мне ни желательно было, я не могу найти никакого общего закона в жизни человечества; а что подвести историю под идею прогресса точно так же легко, как подвести ее под идею регресса или под какую хотите историческую фантазию. Закон прогресса, или совершенствования, написан в душе каждого человека и, только вследствие заблуждения, переносится в историю. Оставаясь личным, этот закон плодотворен и доступен каждому; перенесенный в историю, он делается праздной, пустой болтовней, ведущей к оправданию каждой бессмыслицы и фатализма»35.
Если уж на то пошло, Толстой – вот пример железной логики, но обернутой на себя. Другие (и Соловьев тоже) используют логику для исследования «внешнего мира». А тут – на себя, в себе самом обличая наши ежеминутные бессознательные компромиссы. Человек на себе ставит эксперимент последовательно христианской жизни. Как же может он принять такой, например, логически вытекающий вывод:
«Вражда против государства и его представителей есть все-таки вражда, – и уже одной этой вражды к государству было бы достаточно, чтобы видеть необходимость государства. И не странно ли враждовать против него за то, что оно внешними средствами только ограничивает, а не внутренно упраздняет в целом мире ту злобу, которую мы не можем упразднить в себе самих».
Но странно, что и Соловьев предпринимает резкие выпады против Толстого, хотя сам же говорит о необходимости пророческого служения. Значит, нужен же все-таки обществу «носитель безусловной свободы», «вершина стыда и совести», предъявляющий непосильные требования!
* * *
Как будто такой «носитель» руководствуется соображением своей полезности для общечеловеческого прогресса! Как будто своей деятельностью приближает он соловьевское царство Божие – на земле!
А на самом деле человек просто не может иначе. Соловьев же доказывает, обосновывает, последовательно выводит одно из другого, подгоняет к пунктам, и в какой-то момент вдруг видишь, что он может доказать, и обосновать, и вывести, и подогнать все что угодно36.
Кто хочет правым быть и языком владеет,Тот правым быть всегда сумеет.
Гете. Фауст. I. 11.
Надо, однако, признать, что логическая схема, исполненная с умом и талантом, обладает не меньшей впечатляющей силой, чем непосредственный крик души. Надо признать также, что она и необходима, ибо человек не может остановиться на одних непосильных требованиях к действительности – точно так же, как не может остановиться на примирении с нею (хотя бы и включающем определенные оговорки). «Логика событий действительных, текущих, злоба дня, – говорит Достоевский, – не та, что высшей идеально-отвлеченной справедливости, хотя эта идеальная справедливость и есть всегда и везде единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни».
Как, в самом деле, согласовать эти два полюса должных отношений?
Человеку надо быть очень хорошим актером: выходя на сцену жизни, он должен разыграть, внушить себе стремление к некоей идеальной цели и искреннейшим образом отдаться этому внушенному стремлению, ни на минуту не забывая в то же время о том, что он – на сцене, т. е. что цель на самом деле не только не будет достигнута, но и в принципе недостижима.
Нужно добросовестно играть свою роль, но при этом не забывать, что это всего-навсего роль, которую нам поручили.
Монтень. Опыты. III. 10.
Нужно играть, и хорошо играть, так, чтобы игры не было видно, надо серьезно верить в то, что играешь, но надо и видеть со стороны, контролировать себя, иначе это будет плохая игра37. Способна ли человеческая психика к осуществлению таких парадоксов?
А я вот глажу на кухне Сенькины пеленки и подгузники и спрашиваю себя: что я больше всего люблю в этом мире?
Ответ: больше всего я люблю свободную, веселую беседу за бутылкой вина (ну, водки, а лучше всего – хорошего коньяка) с друзьями и красивыми женщинами – в кругу, где все давно знают друг друга и понимают с полуслова, где нет лишних ртов и ушей, нет предрассудков и не надо ничего объяснять и доказывать, где не жалуются на жизнь, а болтают, что в голову взбредет, но высказывают невзначай и глубокие истины, где не довлеют над нами ни семья, ни частная собственность, ни государство.
Мне повезло на тех, кто вместесо мной в стаканах ищет дно;чем век подлей, тем больше честитому, кто с ним не заодно.
Губерман. Гарики.
Вопрос: а что́ ты больше всего ненавидишь?
