Нужно играть, и хорошо играть, так, чтобы игры не было видно, надо серьезно верить в то, что играешь, но надо и видеть со стороны, контролировать себя, иначе это будет плохая игра37. Способна ли человеческая психика к осуществлению таких парадоксов?
А я вот глажу на кухне Сенькины пеленки и подгузники и спрашиваю себя: что я больше всего люблю в этом мире?
Ответ: больше всего я люблю свободную, веселую беседу за бутылкой вина (ну, водки, а лучше всего – хорошего коньяка) с друзьями и красивыми женщинами – в кругу, где все давно знают друг друга и понимают с полуслова, где нет лишних ртов и ушей, нет предрассудков и не надо ничего объяснять и доказывать, где не жалуются на жизнь, а болтают, что в голову взбредет, но высказывают невзначай и глубокие истины, где не довлеют над нами ни семья, ни частная собственность, ни государство.
Мне повезло на тех, кто вместесо мной в стаканах ищет дно;чем век подлей, тем больше честитому, кто с ним не заодно.
Губерман. Гарики.
Вопрос: а что́ ты больше всего ненавидишь?
Ответ: насилие. Насилие в любой его форме.
****
Закончив дневные труды, мы возвращались в Макарьев. Быстро темнело от наползших с севера фиолетовых туч. Торопясь уйти от ежевечерне повторявшейся грозы, мы летели, развив приличную скорость, по совершенно пустому шоссе. Никто не попадался навстречу, лишь далеко впереди, на фоне оранжевой полоски заката, маячили бредущие в обнимку три человеческие фигурки. Подъехав ближе, мы увидели, что это две женщины волокут на себе вдребезги пьяного верзилу. Когда до них оставалось шагов с полсотни, верзила неожиданно растолкал женщин и, выскочив на середину шоссе, раскорячился, раскинул руки крестом прямо перед нашим мчащимся мотоциклом. Тормозить было поздно, сворачивать на такой скорости – немыслимо. Похолодев от ужаса, я зажмурился…
Но Игорь – недаром классный гонщик. Сначала от резкого торможения меня прижало к его спине, а затем также резко отбросило назад, когда он перед самым верзилой опять дал газ. Мотоцикл в упор прыгнул на расшалившегося дурака, и дурак невольно отскочил в сторону, но успел махнуть кулачищем, норовя попасть мне по уху. Я увернулся, пригнувшись. Мы полетели дальше.
– Скотина! – выдохнул я. – Чуть с седла не сшиб…
– Что-о? – прорычал Игорь. – Да мы ему сейчас глаз на жопу натянем! – и начал тормозить, готовясь к развороту.
– Черт с ним, с дураком! – закричал я. – Дождь начинается. Давай вперед!
* * *
Но ты, художник, твердо веруйВ начала и концы.
Блок. Возмездие.
12.10.1974. Достоевский назвал Герцена «пессимистом» и «поэтом». Перечитывая «С того берега», поражаясь точности горьких, библейской силы, пророчеств «Писем из Франции и Италии» (сбывшихся, на беду, – в отличие от глубокомысленных «научных» прогнозов Маркса), я подлинное счастье испытывал от соприкосновения с ренессансным и, действительно, поэтическим мышлением Герцена.
Нам нужен именно такой – широкий и свободный – здоровый взгляд на вещи. Именно сейчас, как никогда, необходимо выкарабкаться из нашей вечной бесплодной озлобленности на мир и друг на друга, из душевной сумятицы, происходящей от «жалкой неприлагаемости убеждений».
Я говорю: именно нам необходимо, а не тем, кто, стараясь приспособиться к действующему насилию, оправдывает его логикой и историей. Они действительно связаны между собой – логика («толкование мира, – по словам Ницше, – вразумительное даже для идиотов») и история, понятая как сумма накопленного человечеством опыта, т. е. багаж в принципе пассивный, из которого каждый волен черпать целые пригоршни подходящих к случаю примеров, делая безразличный «материал» активным и – лживым.
И лишь историку данавозможность врать документально.
Губерман. Гарики.
Но феноменальная чуткость разума, способного в несвязанном состоянии озариться целостным, нерасчлененным, образным восприятием мира, позволяет увидеть другую, подлинную историю – неразрывное единство прошлого и будущего, где ничто не прошло и не закончилось, ни один узел еще не развязан и каждое решение проблематично по самой своей природе.
История есть, прежде всего, судьба и должна быть осмыслена, как судьба, как трагическая судьба.
Бердяев. Смысл истории.
Таким взглядом обладало христианство, очертившее человеческую историю с одной стороны картиной Грехопадения, а с другой – картиной Страшного суда. Это условные, символические границы определили конкретную цель нравственного поведения: достижение Царства Божия. Дальше этого не может пойти традиционная этика – без веры в реальные результаты нравственной деятельности, без веры в улучшение и совершенствование человека на пути к конечной цели.
В конце концов, с известной долей справедливости можно было бы спросить себя: не эстетический ли вкус удерживал человечество в столь длительной слепоте? Оно требовало от истины живописного эффекта…
Ницше. Антихрист. 13.
На смену явились увлекательные, но эфемерные представления о личном счастье или общей пользе, легко разрушаемые тою же логикой, на которой они построены, и, наконец, изобретение безыллюзорного категорического императива, утверждающего самоценность нравственного поведения, не выводимого из опыта, который сам по себе не свидетельствует ни о каком нравственном прогрессе.
…Вся история есть не что иное, как экспериментальное опровержение тезиса о «нравственном миропорядке»…
Ницше. Ессе Homo. XIV. 3.
Мир, прорвавшийся в обе стороны бесконечностью – пространственной и временной – перестал быть произведением, завершенным и упорядоченным; по отношению к нему человеческие мерки просто «не работают».
…Проблема современного мира состоит как раз в том, что все конечное в нем преходяще, а абсолютное лежит в бесконечной дали. Здесь все подчинено закону бесконечного.
Шеллинг. Философия искусства.
Но осознание условности утраченных границ не вовсе лишает их смысла. Они дают наглядность. Картина Страшного суда, например, представляется мне удачным символом «тепловой смерти» (если воспользоваться понятиями термодинамики) человечества – смерти, постоянно отодвигаемой в бесконечное будущее, благодаря непрекращающемуся из поколения в поколение созданию «островков порядка».
Эта эсхатологическая идея совершенно необходима для того, чтобы была осознана и конструирована идея истории, для осознания свершения, движения, имеющего смысл и завершение.
Бердяев. Смысл истории.
Таким образом, общая цель нравственной деятельности может быть сформулирована только негативно: сопротивление энтропии. Собственно, на каждом шагу мы неосознанно руководствуемся этой целью, о которой напоминает нам неизбежность физической смерти каждого из нас. И дело тут не в конкретных правилах нравственной жизни – сами по себе они мертвы, – а в самой сущности нравственности, о которой сказано: не сообразуйтеся веку сему, но преобразуйтеся обновлением ума вашего38.
Иными словами, порядок или прямая линия предполагают, что они держатся все время на каком-то беспрерывно возобновляющемся усилии.
Мамардашвили. Картезианские размышления.
Эта сущность всегда остается одна и та же – несмотря на различие моральных кодексов, – на всех «островках порядка», созданных до нас, созданных теми единицами, которые осмеливались на противостояние.
Герцен современен, потому что «поэтичен». Думаю, что диалог «Перед грозой» – это внутренний диалог, soliloquia, восходящая к Сенеке, Марку Аврелию, Августину, – разговор души с самой собой, столкновение двух полярных пафосов, владеющих человеком, тот спор, который не может кончиться полновесным «да» или «нет», а вовсе не пересказ какой-то имевшей место беседы с «молодым человеком» (П.П. Галаховым). Думаю даже, что этот диалог, в котором Герцен выговаривал различные стороны своей души как нерешенное противоречие, послужил толчком, определившим «полифонизм» Достоевского; недаром Ф.М. примчался в Лондон защищать «молодого человека».
* * *
3.11.1974. Ленин упоминает Соловьева всего два раза (по II и III изданиям сочинений). Оба – без каких-либо комментариев. То есть дело представляется настолько очевидным, что комментарии просто излишни. Сказать об оппоненте, что он имеет что-то общее с Соловьевым, значит, предельно кратко и выразительно разоблачить его в глазах публики как самого черного мракобеса, значит, одним словом просто перечеркнуть, уничтожить его.
