К аэропорту села Тимошино мы подошли в полдень, как раз тогда, когда после нескольких дождливых дней впервые выглянуло солнце. «Аэропорт» представлял собой окруженное лесом ровное травянистое поле, на краю которого стояла небольшая бревенчатая избушка с надстройкой-диспетчерской. Игорь поднялся в диспетчерскую и узнал, что самолет из Костромы уже вылетел, часа через полтора будет здесь. Мы вышли на крыльцо и уселись на солнышке среди других ожидающих. Они-то сидели здесь с раннего утра.
Меня познабливало. Весь день накануне пришлось месить грязь в дырявых сапогах, а закончилось все неимоверным количеством очень плохого самогона, и теперь меня познабливало, несмотря на тельняшку под гимнастеркой, кожаную куртку и припекающее солнце.
Немного погодя Игорь ушел к дороге – мыть сапоги в луже, а я остался сидеть, кутаясь в куртку и от нечего делать прислушиваясь к голосам, доносившимся из открытого окна диспетчерской. Выделялся бас начальника аэропорта: он принимал сводки по радиосвязи и одновременно, зычно матерясь, комментировал их своим собеседникам – кассиру, молодому парню с козлиным взглядом, и водителю грузовика, притулившегося за избушкой. Внезапно добродушный мат сменился бешеным криком, и, подняв голову, я увидел всадника, спокойно рысившего по полю от дальней опушки. Он приближался, и я разглядел, что это старик в длинном брезентовом плаще с капюшоном, в форменной фуражке, с нагайкой в опущенной руке, с винтовкой за плечами.
– Ванька! – азартно орал начальник, высунувшись по пояс из окна диспетчерской. – Я тебе сколько раз говорил, твою мать, не езди по лётному полю! Ведь это аэродром, а не пастбище! Куда ж ты прешь, твою мать, рожа твоя сраная! Еще раз увижу, застрелю, твою мать!
Старик подъехал и остановился в нескольких шагах от крыльца. Конь был высок, и старик был огромен; его голова оказалась на одном уровне с окном диспетчерской. Глядя в сторону, он хладнокровно дослушал ругань начальника. Потом, не поворачиваясь к нему, лениво процедил:
– Да пошел ты!..
И приподнял нагайку, замахиваясь.
Но хлестнул не начальника, а коня, и, повернув его, галопом поскакал прямиком через поле.
Я смотрел ему вслед – как легко и мощно идет конь, как слитно с ним пружинит на скаку огромное тело старого объездчика, как винтовка неподвижно пересекает прямую брезентовую спину, – когда над моей головой из окна диспетчерской громко вдруг ахнул выстрел.
Оставляя дымный след, ракета прошла над всадником и погасла, а он как ни в чем не бывало гнал все вперед и вперед, пока не скрылся в лесу. В диспетчерской расхохотались и выругались.
Тимошинский Левша
В Макарьеве никто не мог нам сказать ничего определенного о тимошинской церкви. Одни предполагали, что она давно сгорела, другие – что цела и невредима. Добраться же до Тимошина на мотоцикле или попутке нечего было и думать: это далекая глухомань за лесами и болотами, тянущимися к востоку от Унжи, на самой окраине района и области. Оставалось – бросив мотоцикл, поджидать старенький АН-2 из Костромы, который случайно временами забредает в эти места, а потом, потеряв два дня, дожидаться обратного рейса. Церкви в Тимошине не было, ее разобрали еще до войны.
Но зато в промежутке познакомились с Александром Николаевичем Скудновым – Левшой из колхоза имени Калинина. Вернее, сначала мы познакомились с Антоновым Николаем Макаровичем, он-то и рассказал нам о Левше.
В этих местах, где старики похожи на подростков, а подростки – на стариков, Николай Макарович, с его мальчишескими глазами и белым хохолком на макушке, лихо водивший грузовик с цистерной, оказался – секретарем колхозного парткома. В этих местах, где каждая изба красуется ажурной пеной наличников и каждая деревня с гордостью выставляет на единственную улицу свой особенный фасон узорной резьбы, тимошинские наличники поразили нас какой-то уж совсем немыслимой роскошью и фантастической вычурностью.
– Есть тут у нас один, – ухмыльнулся Николай Макарович, – его рук дело.
Поздно вечером, надев свой лучший костюм и от этого став еще больше похожим на деревенского паренька, собравшегося на танцы, он повел нас в соседнюю деревню, к Левше.
– Весь лес у нас тут вывели, – звенел он в темноте, прыгая через лужи. – А какой был лес! Грибы, ягоды, все привилегии! Тут ведь лагеря кругом были, теперь, почитай, половина наших колхозников – зеки бывшие. Ну, приходится, конечно, находить общий язык… Бывает, и за финку иной хватается. По старой памяти. Всякое бывает… О наших местах и Солженицын писал, – похвастался он.
Тут занудливый бес поправок, как всегда, дернул меня вмешаться:
– Не о ваших, а о Кадые. Хотя это рядом, конечно…
Николай Макарович осекся.
– Так вы что же, читали, значит, его? – озадаченно спросил он, но быстро нашелся и продолжал: – А так, народ у нас ничего живет. Неплохо, в общем. Вот, смотрите сами. Людей в колхозе числится около тысячи двухсот человек. А на сберкнижках, я узнавал, лежит четыреста двадцать семь тысяч. Вот вам и заработки.
– Покупать нечего, – вставил Игорь, – потому и лежат денежки.
– Покупать нечего, это верно. Ну, купил человек телевизор… Ну, ковер, мотоцикл. И – все! Машина? Куда на ней ехать, на кой она здесь…
Особенно с продуктами, ребята, слабо. Прилетит самолет – едим хлеб, не прилетит – сидим на картошке. Да и то – если уродится. Колбаса, там, сыр – это я в Москве только видел, когда на учебу меня посылали. Здесь это абстрактные понятия. Но главная беда – медицины у нас нет. Видите дом? Устроили мы в нем фельдшерский пункт. Через месяц приезжает комиссия из района: нельзя, говорят, помещение в аварийном состоянии. И закрыли. А у нас откуда средства – новый строить? Сидит в исполкоме такой Кузнецов, задницу просиживает, может, знаете?
– Ивана-то Федорыча? – сказал я. – А как же!
– Вот-вот! Мы его так и зовем: старый долбоёб. Ни хрена не понимает. Ведь если прихватит у нас кого – это опять самолета надо дожидаться, а он прилетит или нет… Или просто: захворал человек, старик, там, или ребенок, – лекарства где взять? Одно слово: отдельное государство – Тимошино. Да ничего, живем. Школа зато у нас хорошая – двухэтажная, с интернатом; на всю зиму ребят из деревень забираем. Ничего! Нам бы вот еще к Горьковской области как-нибудь передаться, не на таком бы отшибе мы были… Ну, вот и пришли!
Первое, что мы увидели, – это стоявший посреди двора забрызганный грязью самодельный автомобиль-пикап, на котором его хозяин только что вернулся с сенокоса. Мы осмотрели машину. Передний мост принадлежал когда-то комбайну СК-4, а задний – то ли ГАЗу-67, то ли «Победе» первого выпуска (в темноте мы не разобрали). Коробка передач была позаимствована у ГАЗа-69, а двигатель – у «Волги».
– Зверь! – с восхищением сказал Николай Макарович. – По лесу, по болоту прет – хоть бы что!
Мы увидели также самодельные аэросани с мотором М-72 и двухметровым толкающим винтом. Эмпирический поиск параметров этого пропеллера был представлен еще двумя вытесанными из дерева пробными образцами (нам рассказали, как при испытаниях они срывались со своей оси и упархивали метров за двести).
Мы увидели занимающий целый сарай чудовищный агрегат для начесывания шерсти: множество деревянных валиков, утыканных металлическими штырьками (тысячи вбитых гвоздиков с опиленными шляпками), вращавшихся одновременно в разных направлениях и с различной скоростью. Мы увидели еще массу инструментов, приспособлений и станков собственного изготовления и среди последних – оригинальный ножной лобзик, которым выпиливались поразившие нас тимошинские наличники: полотно пилы, закрепленное на упругом черемшовом удилище и пропущенное в отверстие в скамье, приводится в движение педалью, в то время как руки поворачивают так и сяк доску с нанесенным рисунком узора; потом доска распускается по толщине самодельной же циркуляркой на две симметричные боковины наличника.
Мы увидели наконец и самого создателя всех этих диковин – сорокашестилетнего мужчину, остроносого, всклокоченного и босого, с внимательным тревожным взглядом, глуховатого и молчаливого, – захолустного гения, изобретающего все заново в своей отрезанной от мира деревне.
– Золотые руки! – кричал Николай Маркович, взявший на себя роль гида. – Дом этот кто построил? Он построил! Печь! Вы такой нигде не найдете, ни одному печнику так не сложить. По всей деревне печи – его работы. Он у нас и столяр, и плотник, и токарь, и механик… Саш, ты кем начинал-то, сапожником?
– Сапожником, так, – подтвердил Левша.
– Вот! А теперь – что хочешь… В четыре утра прибегают с автобазы: двигатель отказал! Встает, идет и все налаживает. В район новую технику привозят – кому осваивать? Опять Сашку зовут, специально самолет за ним посылают. Кому чего надо – все к нему. Он все может. Ведь все можешь, Саш?
– Так, так, – согласился недослышавший Левша.
