К нему она, он к ней бежит…
И след навек пропал.
«Рыбак» не дает ответа, коварной ложью была русалочья песня или правдой страсти. В балладах Жуковского почти всегда слышна апология любви – даже ведущей к богоборчеству («Людмила»), даже запретной (в «Рыцаре Тогенбурге» поэтизируется страсть к монахине – причем, сравнительно с оригиналом Шиллера, парадоксально повышен и градус чувства, и градус платонизма), не говоря уж о плачах по «союзам сердец», разорванным злой людской волей («Алина и Альсим», «Эолова арфа»). Быть может, рыбаку будет сладко в привольной глубине (как младенцу – в чертогах Лесного царя), быть может, русалка его и впрямь любит. Лермонтовская русалка доподлинно знает, чем кончится ее любовь. Витязь, спящий на дне (там, где «играет мерцание дня» – поэт играет омоформами), остается «хладен и нем». Фейерверк перекликающихся сонорных и губных вытесняется имитирующим беззвучие шелестом свистящих и шипящих:
Он спит – и, склонившись на перси ко мне,
Он не дышит, не шепчет во сне.
Потому и река в финальной строфе сменит цвет:
Так пела русалка над синей рекой,
Полна непонятной тоской.
И шумно катясь, колебала река
Отраженные в ней облака.
«Шумно катясь» – это много «тише» прежнего «шумя и крутясь». Свет «по лн ой л у н ы» стал тенью – русалка «по лн а н е п о н я тн ой т оской» (не голубизна – синева).
Она обречена петь, манить «туда», лгать, переполняясь непонятной тоской. Как демон, баюкающий Тамару и в этот миг ее бесконечно любящий. Как совместившая в себе губителя («как демон коварна и зла») и его жертву («прекрасна, как ангел небесный») царица (которой Лермонтов дал то же имя, что и чистой героине «восточной повести»), которая еженощно, насладившись любовником, его убивает и ежеутренне оплакивает.
И было так нежно прощанье,
Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свиданья
И ласки любви обещал.
Они поют, а поэт и его герои превращаются в слух. Испепеленному зноем Мцыри мнится, что он на влажном дне, где ему поет (его, как вольную струю , любит) золотая рыбка (Там рыбок златые гуляют стада). О песне (все той же) он мечтает на переходе к небытию:
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну…
И почти так же – тень, прохлада, песня, любовь – грезит его создатель:
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел…
Все неразрешимые лермонтовские антитезы: вера и безверье; неуловимость-неподсудность страдальцев-грешников и обреченность светлых мучеников; мечты о лазури и черное знание о том, что хуже не-встречи («Сосна») только встреча , за которой неизбежно следуют обман и гибель («Утес», «Три пальмы»); фольклорная теплота и циничный сарказм; простодушная безвкусица и демоническая виртуозность, стих «эфирный» и стих «железный» – все от этих песен. Не здешних. И не важно, кто их пел – умершая ли мать, которую мальчик не мог помнить, демон, русалка или ангел, напутствующий душу перед изгнанием в жизнь…
В «Русалке» варьируется метрический рисунок «Ангела» (первого из трех необъяснимых чудес юного – потаенного, амбициозного, «дикого» – Лермонтова, два других – «Парус» и «Русалка»; ни один русский поэт – включая Пушкина! – в семнадцать лет такого не написал). Вариация, не повтор: чередование четырех– и трехстопных амфибрахиев заменено непредсказуемой игрой амфибрахиев и анапестов (нечетные строки по-прежнему четырехстопные, четные – трехстопные, та же рифмовка – мужская, парная). Стих стал мерцающее нервным, дерганым, но парадоксально сохранил ласковую плавность. Святая ли, лживая ли – все песня. Оттуда.
И песен небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Ей – душе поэта, о котором веком позже явления «Русалки», в 1932 году другой великий поэт скажет: мучитель наш.
...
31 июля
О боли, воле и доле, или Сто пятьдесят лет назад
Аполлон Григорьев. «Цыганская венгерка». 1857
Это слышали все. В роскошно-концертных, забубенно-похабных, иронически-игровых и еще бог весть каких версиях. Зачастую с перевранными словами, пропусками или добавлениями. Кажется, она была всегда.
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой – ты ли?
Как тебя мне не узнать?
Теперь – еще бы! Вне зависимости от того, помнится ли имя поэта. Полтора века назад, летом-осенью 1857 года «Цыганская венгерка» Аполлона Григорьева пылилась в редакции еженедельника «Сын отечества» вкупе с остальными стихотворениями, составившими цикл «Борьба». Чему тут больше дивиться? Тому ли, что великие стихи ждали своего часа больше трех месяцев? Или тому, что рассчитанный на массового читателя посредственный журнал их вообще взял? Или тому, что Григорьев отдал «Борьбу» в такое издание? Едва ли предполагая, что лирическая поэма с пунктирным трудно схватываемым сюжетом будет растянута на шесть (!) номеров – словно приключенческий роман, очередной порции которого читатель жадно ждет всю неделю.
Скорее всего, «последнему романтику» было решительно все равно, каким образом его «исповедь горячего сердца» дойдет до публики. Осознав себя (в который раз!) потерявшим все, он буквально бежал из России – благо, подвернулось вакансия домашнего учителя в аристократическом семействе, направлявшемся в Италию. Отъезд случился за несколько дней до тридцатипятилетия (16 июля) – «средины поприща земного». Дантовская символика отрефлектирована в поэме «Venecia la bella» (писалась уже в Италии), где возникает чуть измененная первая строка «Комедии»:
Проклятый коршун памяти глубоко
Мне в сердце когти острые вонзил.
И клювом жадным вся душа изрыта
Nell mezzo del cammin di mia vita.
Дантовское nostra Григорьев меняет на mia – говорит не о нашей , но о своей жизни. И не потому, что надеется дотянуть до положенных человеку, согласно Писанию, семидесяти. Просто нужно резко обозначить исповедальную тональность: все это обо мне, хотя я и вторю Данте (в эпиграфе – строки «Ада», взывающие к Беатриче), Гофману (отсвет новеллы «Дож и догаресса» в финале), Гейне или цыганскому напеву.
От борьбы – с возлюбленной, за возлюбленную (которая после нескольких лет то ли игры, то ли мученической муки предпочла высокой и безнадежной страсти брак с «филистером») и, в первую голову, с самим собой – не отделаться оставленными в Петербурге стихами. «Venecia…» – попытка упорядочить и «расшифровать» чередой из сорока восьми сонетов клокочущий хаос «Борьбы», цикла, живущего стиховыми (полиметрия) и эмоциональными контрастами (заговаривание подступившей любви; сознание ее неодолимости и собственной демонической греховности; просьбы о милосердном снисхождении; обвинения-проклятья ангелической героине, предавшей таинственное родство душ; благословение «изменнице», остающейся светоносной и после «падения»; вибрирующая надежда на мистическую связь с возлюбленной, которая, и отвергнув поэта, должна слышать его песнь – «неумолкающий отзыв» краткой земной встречи). Попытка безнадежная – убрав сшибки метров и интонаций, Григорьев не хотел избавляться ни от ассоциативной свободы рассказа, ни от сумбура противоборствующих – не сменяющих друг друга, но одновременных – чувств. Есть, однако, в венецианской поэме сонет, действительно проясняющий главное стихотворение цикла – «Цыганскую венгерку» (в воронку которой втягиваются остальные семнадцать текстов, вся «борьба» поэта):
Ты предо мной все та же: узнаю
Тебя в блестящем белизной наряде
Среди толпы и шума… Вновь стою
Я впереди и, прислонясь к эстраде,
Цыганке внемлю, – тайную твою
Ловлю я думу в опущенном взгляде;
Упасть к ногам готовый, я таю
Восторг в поклоне чинном, в чинном хладе
Речей, – а голова моя горит,
И в такт один, я знаю, бьются наши
Сердца – под эту песню, что дрожит
Всей силой страсти, всем контральто Маши…
Но ты, как бы испугана, встаешь,
Мятежную венгерки слыша дрожь!
Выходит, поэт однажды слушал «памятный напев» вместе с возлюбленной. Вот почему
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!
Слово «похмелье» – не только дань рифмам пушкинской «Элегии», где раскаяние сливается с надеждой (процитированному 41 сонету предшествуют строки о героине, внемлющей всему, «в чем мощь и широта»: Свободы ли и правды смелой слово, / Стих Пушкина иль звуки песни новой ), но и точная характеристика нынешнего состояния поэта. Прежде венгерка «похмелье» пророчила – теперь удостоверяет свершившееся. И заставляет возлюбленную явиться вновь.
