Вилли. Непонятно, почему ее еще раньше не депортировали.
Курт. Что? А. Ну, она работала техником на оружейном заводе. Знаешь, Вилли, мы пытались ободрить ее, воодушевить, Лотта и я. Говорили, что там, куда она поедет, может быть, не так уж и плохо. Да все что угодно лучше, чем…
Вилли. Нет, друг мой. Быстрая смерть на собственной кухне гораздо, гораздо… Я на работе много чего узнал. Поверь мне.
Ханна спросила:
– Я забыла, где работает Вилли?
– В Министерстве народного просвещения[68], – хмуро ответил я.
Курт. Да что ты говоришь? Неужели это и вправду происходит?
Вилли. Ну да. Происходит.
Курт. Но зачем? Какой в этом смысл? Маленькая женщина – часть наших военных усилий. Это же никому не нужно!
Вилли. Нет, Курт. Нужно. Зачем? Чтобы внушить людям боязнь поражения. Боязнь наказания.
Курт. Но евреи-то тут при чем?
Вилли. Послушай, неужели ты не понимаешь? Страх возмездия! Каждый немец причастен к величайшему массовому убийству, какое когда-либо…
– Feindlicher Rundfunk! – завопил я. – Вражеское радио! Zweifel am Sieg! Сомнение в победе! Feindlicher Rundfunk!
– О, не вини «Курта и Вилли», – с преувеличенным безразличием сказала Ханна. – Бедный Вилли. Бедный Курт. Слушай. Они снова заказывают коньяк. У них с души от всего воротит.
А затем Ханна проделала нечто сильно меня расстроившее. Она встала, развязала пояс и сбросила с себя сапфировое кимоно – оставшись в одной комбинации! Ее тело казалось покрытым от горла до бедер сахарной пудрой, мне были ясно видны очертания ее грудей, ямка пупка, треугольник гениталий…
– Тебе известно, – спросила она, дергая комбинацию за воротничок, – у какой мертвой женщины ты украл вот это? – И она ладонями разгладила комбинацию, вверх и вниз. – Известно?
После чего Ханна взяла щетку для волос и высокомерно уставилась на нее.
– Ты… ты сумасшедшая, – сказал я и, пятясь, покинул спальню.
И раз уж речь у нас пошла о женах – сколько стоит «пани Шмуль»?
Желающий отыскать еврея в польском гетто волей-неволей обращается в Uberwachungsstelle zur Bekampfung des Schleichhandels und der Preiswucherei im judischen Wohnbezirk. Когда-то оно было подразделением Полиции еврейского гетто, подотчетной Гестапо, а на службу в нем были набраны люди, связанные с преступным миром довоенных времен, однако естественный отбор сделал свое дело, и теперь всем там заправляют шпики, стукачи, сутенеры и гопники. Криминализируй жандармерию – именно так ты сможешь «прижать» избранный народ и получить доступ к припрятанным им богатствам!
Вот и я волей-неволей, без всякой охоты, но обратился в Главное управление по борьбе с черным рынком и спекуляцией, расположенное в «еврейском жилом районе», – ja, die Uberwachungsstelle zur Bekampfung des Schleichhandels und der Preiswucherei im judischen Wohnbezirk.
В Берлине это таким скандальным не выглядело, верно? В те дни, когда в корне своем негерманская выдумка, «демократия», трещала по швам. Или в Мюнхене, нет? Румяная красавица 18 лет, свежая, как василек в ее петлице, вьется вьюном вокруг дюжего «интеллектуала», который почти вдвое старше нее.
Ну хорошо, в Берлине или Мюнхене, нет? Но ведь они-то жили в чинном Розенхайме с его парками, булыжными мостовыми и соборами с луковками куполов. И каждый мог сказать, что дружище Крюгер ведет себя со своей девочкой-подопечной как свинья, а Ханна, хоть мне и больно говорить об этом, проявляла не меньшее бесстыдство, – ах, да она так и тянулась языком к его уху (пальцы суетливо шевелятся, лицо заливает чахоточный румянец, бедра поерзывают, норовя прилепиться к нему). Все знали также, что они сняли смежные комнаты в имевшем весьма сомнительную репутацию пансионе на Бергерштрассе…
Мои инстинкты защитника были мучительно обострены. В то время мы с Ханной пребывали в отношениях самых сердечных: дружище Крюгер был, что называется, человеком занятым, а она всегда сохраняла «готовность» к прогулке по общественным паркам или к стакану чая в 1 из многих элегантных кафе города. Думаю, она понимала, что поступает нехорошо, и потому мои честность и спокойствие притягивали ее. Ну-с, 1 было ясно: она – девушка из среднего класса и радикалы ей совершенно неинтересны. Происходившее вряд ли было соединением умов – нет? Множество раз я тихонько поднимался по лестнице на ее верхний этаж и слышал пугающие завывания; они не были скромным воркованием, трелями и щебетанием здоровой, гигиеничной сексуальности! То были звуки страдания, скорби, возвращавшие меня ко времени моей жизни в пасторском доме, когда я, 13-летний, вынужден был целую ночь слушать, как тетя Тини рожает 2-ю.
Они осязаемы. Эти черные дела. Это запустение, нарастающее в нравственном мире человека.
В эти дни, эти ночи у меня возникает впечатление, что каждый раз, как я прихожу на перрон, случается нечто ужасное – я имею в виду, со мной лично.
– Поноси-ка вот это, – сказала она.
Поначалу казалось, что передо мной 1 из самых спокойных транспортов. Мирная выгрузка, приветственная речь (доктора Рауке), быстрая селекция и короткая поездка через рощу, послушные эвакуанты и никем не возглавляемые, но расторопные зондеры, которые расхаживали среди них, негромко объясняя то да се… Я занял позицию в коридоре, между входной дверью и раздевалкой, и тут преждевременно поседевшая жидовка подошла ко мне с вежливой вопросительной улыбкой; я даже голову склонил, чтобы ответить ей. А она, в судороге скотской ярости, подняла руку и мазнула чем-то по моему лицу – по верхней губе, по носу, по левой глазнице.
– Поноси-ка вот это, – сказала она.
«Этим» были вши.
Разумеется, я отправился прямиком к Болдемару Зюльцу.
– Это могло оказаться очень серьезным. Вам повезло, мой Комендант.
Я нахмурился, глядя на него снизу вверх (меня уложили навзничь на стол под сильной лампой).
– Сыпной тиф? – спросил я.
– Камчатскую вошь я узнаю с 1-го взгляда, – сообщил он и показал мне сжатого пинцетом грязного крабика, – а эта тварь европейская.
– Ну, транспорт пришел из Нидерландов. Из Вестерборка, не так ли?
– Знаете, Пауль, заключенные, они ведь готовы сгребать гнид с трупа русского и подсовывать их под воротники наших мундиров. В прачечном бараке. Экзантемный тиф. Весьма неприятная вещь.
– Да, они проделали этот фокус с унтерштурмфюрером Кранефусом. С ними должен был разобраться Прюфер. А стало быть, надеяться практически не на что.
Зюльц сказал:
– Снимите одежду. Аккуратно сложите ее и запомните, где она лежит.
– Зачем?
Он напыжился, словно собираясь произнести: «Дезинфекция!»
Мы оба загоготали как безумные.
– Пойдемте, Пауль. Просто надежности ради.
Ну ладно. Полное и значительное облегчение!
– Поноси-ка вот это, – сказала она.
За прошедшее время мне удалось устроить так, что Алису Зайссер перевели в маленькую тюрьму, находящуюся в подвале ГАЗ, – в результате у нас с ней появилась возможность проводить вместе драгоценные часы.
Когда мои тяжкие дневные труды завершаются (известно ли вам, что я порой засиживаюсь в моем кабинете далеко за полночь?), я заглядываю к малышке Алисе, как правило, принося что-нибудь «вкусненькое» – чернослив или кусочек сыра, и она благодарно поглощает его!
И чем же мы с ней занимаемся? Да просто беседуем. О прошлом, о весенней поре наших жизней, об общем для нас опыте – увитых зеленью беседках и рощицах нашей любимой сельской Германии. Она забавляет меня рассказами о ее летних шалостях на золотых песках Померании, между тем как я развлекаю ее историями о Хардтском лесе и моем вороном мерине Йонти – его струистой гриве, его мерцающих глазах!
Конечно, обстановка для бесед не идеальная.
– Зато вы в безопасности, Алиса. Побудете здесь хотя бы до того, как уляжется эта мания селекций. Безудержных селекций, и не только в лазарете, повсюду. Я ведь не могу уследить за всем сразу, сами понимаете.
Ее уважительная благодарность не знает границ.
– О, я верю в вас, Пауль.
О каких-либо неприличностях и речи идти не может. Я отношусь к ней благоговейно, для меня она – вдова павшего товарища. Более того, я вижу в Алисе своего рода подопечную, протеже, которую я должен неутомимо наставлять.
Она сидит, довольно чопорно, на своей узенькой койке, сложив на коленях руки. Я же предпочитаю расхаживать взад-вперед, как заводной, по маленькому свободному пространству между скамеечкой для ног и химическим туалетом.
– Я иногда очень скучаю по свежему воздуху, Пауль.
– Ах, Алиса, так уж оно устроено. Предупредительное заключение, нет?
Да, «Ячейка», еженедельные собрания в подвале занюханной столовки самообслуживания, бесконечная Диалектика! «Обращение продукта в ценность, надстройка над экономической базой, закон возрастающего обнищания…» Будучи сначала теократом, затем монархистом, затем милитаристом, я не устоял перед чарами марксизма – пока не отбросил «Капитал» и не приступил к усиленному изучению «Моей борьбы». И ко мне не замедлило прийти озарение. Страница 382: «Детище еврея Карла Маркса, учение марксизма, есть… превращение в определенный политический символ веры… превратных представлений… И все это… он поставил на службу своей собственной расе… Марксизм систематически планирует передать власть над миром евреям». Ну, с логикой такого калибра не поспоришь. Нет: quod erat demonstrandum[69]. Следующий вопрос, пожалуйста.
