Последнее – несомненная правда. В уборной я обнаружил, что 2 газетных «клина» в моих сапогах промокли от пота. Возможно, вследствие этого во рту у меня пересохло до нестерпимости, и я, сложив ладони чашей, 2 раза наполнил ее теплой, желтоватой водой из ржавого крана, которую и выпил. А после нелегкой пары минут из меня забили струи рвоты, каковые я искусно направил в цинковый желоб мочеприемника. Пока я занимался этим, в уборную вошли и вышли из нее 5–6 офицеров СС.
Мебиус повысил голос:
– Манштейну пришлось развернуться и отступить. В 50 километрах к западу от Сталинграда Жуков нанес ему большой урон.
Наступило молчание. Я тоже развернулся и, сцепив за спиной руки, сделал несколько шагов. И услышал чавкающие звуки.
– Наступил в начале вечера в лужу! – воскликнул я с вернувшейся ко мне обычной моей живостью. – Да еще и обеими ногами. Такой уж я везучий.
Тут я почувствовал: надо что-то сказать, все же смотрят на меня, как-никак Комендант.
– Итак! – начал я. – 6-я армия сражается в одиночку, нет? Та к случилось, что я знаю о Сталинграде больше других. Молодой Прюфер, нет? У него… и я уверен, – сказал я. – Я более чем уверен, что Паулюс примет все меры, – продолжал я, – необходимые, чтобы не попасть в окружение.
– Herrgott noch mal[76], Пауль, он уже окружен, – сказал Мебиус. – Несколько недель назад Жуков опрокинул румын. Мы оказались в петле.
Томсен сказал:
– Прощай, нефть Донецкого бассейна[77]. Вперед к нефти «Буна-Верке». А теперь скажите мне, фрау Долль, и вы, фрау Уль, как поживают ваши прелестные девочки?
…На следующий день мой приемник, который ограничивается Национал-Социалистической станцией, и правильно делает, распространялся о «героической обороне» на Кавказе. А 6-ю армию он уподобил спартанцам при Термопилах. Но разве спартанцев там не перебили всех до единого?
Ханна стала заниматься в ванной комнате чем-то очень странным. Я могу видеть только ее нижние конечности – потому что она садится в кресло у стульчака, нет? Ее ноги с длинными пальцами сгибаются и вытягиваются, как будто она… какая-то разновидность эротических грез, я полагаю. Верно, вспоминает, как ночами (вечерами, утрами) она и дружище Крюгер вытворяли хрен знает что. Видимо, мысли о Крюгере (и послевоенной связи с ним?) доводят ее влагалище до точки кипения.
Что же, зато с Томсеном это ничего общего не имеет. На наших мероприятиях они и близко друг к другу не подходят. А теперь он уехал, и Стайнке мне больше платить не приходится (во избежание возможности будущих осложнений я покончил с ним, прибегнув к соответствующим средствам).
Крюгер жив. Я ожидаю, что подтверждение этого поступит из Канцелярии с часу на час.
И тогда еще 1 кусочек складной картинки ляжет на свое место.
На Рождество молодой Прюфер съездил, в отличие от его злополучного братца, домой. Когда он вернулся, я, не теряя времени, прижал его к стене, спросив:
– Вы знали, что они окружены?
– Да. Их окружили уже больше месяца назад.
– Так почему же мне не сказали? Я выглядел самым настоящим…
– Я не мог рисковать, штурмбаннфюрер. Теперь это серьезное преступление – писать о чем-то подобном в письме. Ирмфрид воспользовался нашим детским шифром.
– Детским шифром?
– Нашим с ним языком. Его только я понимаю. Простите, мой господин, но я не хотел подводить брата. Ему, насколько я знаю, и так сильно досталось. Брат говорит, что все они походят на сосульки. 2 недели назад брат видел, как несколько солдат изрубили голову гниющего трупа мула. А потом ели его мозги голыми руками.
– Мм. Но для солдата Германии… Как у них с боевым духом?
– Если честно, он мог бы быть и повыше. В канун Рождества солдаты плакали как дети. Убедили себя, будто Бог наказывает их за то, что они натворили на Украине. В прошлом году.
– Ну да. Прошлый год.
Я задумался, а Прюфер, подождав немного, сказал:
– Но позвольте мне успокоить вас, мой Комендант. О капитуляции не может быть и речи. Эти парни не просто 1-классные солдаты – они Национал-Социалисты. Не в меньшей мере, чем Фридрих Паулюс, сделанный, судя по всему, из закаленной стали. Они будут сражаться до последнего патрона.
– А патроны-то у них имеются?
Серьезное молодое лицо Прюфера отразило всплеск эмоций, которые он, впрочем, сумел подавить, в голосе его проступила хрипотца:
– Я уверен, германский воин сумеет умереть достойно. Думаю, германский воин понимает, что такое Sein oder Nichtsein[78]. О, не сомневаюсь в этом. И верю, германский воин сознает, что из этого следует.
– И как же будут развиваться события, Вольфрам?
– Ну, генерал-фельдмаршал, разумеется, покончит с собой. Со временем. А 6-я падет в буре славы. Врагу это обойдется дорого – тут сомневаться не в чем. И кто в конечном счете окажется победителем, Пауль? Престиж Германии. Честь Германии, мой Комендант!
– Бесспорно, – согласился я. И сел попрямее, и набрал воздуху в грудь. – Относительно престижа вы правы, гауптштурмфюрер. Когда ¼ из 1 000 000 солдат радостно расстается с жизнью – служа идее…
– Да, Пауль?
– Это становится посланием, Вольфрам, от которого весь мир бросает в дрожь. Guerre à mort[79]. Капитуляции не предусмотрены.
– Браво, мой Комендант! – воскликнул Прюфер. – Капитуляции не предусмотрены. Слушайте! Слушайте!
Все шло хорошо, в кои-то веки все шло хорошо, они спокойно раздевались, в Коричневом домике было довольно тепло, присутствовал Шмуль, его зондеры сновали в толпе, все шло превосходно, и снаружи так мило пели птицы, и я поймал себя на том, что даже «верю» во влажную, парную интерлюдию, которой мы подвергнем этих создавших для нас жуткие неудобства людей, в то, что мы и вправду позволим им помыться и переодеться, и накормим их, и уложим в теплые постели, но знал при этом: кто-то непременно все испортит, разрушит и подбавит безумия в мои ночные кошмары, и она это сделала, подойдя ко мне не с оскорблениями или проклятьями, нет, нисколько, совсем юная женщина, голая, возбуждающе красивая – каждым дюймом ее тела, – и, медленно подняв ладони, почти улыбнулась, потом легко пожала плечами, а потом, прежде чем отойти, произнесла всего одно слово.
– 18, – сказала она.
Говорить об этом немного рано, согласен, однако 1943-й пока что доставляет нам куда большую, чем прочие, долю разочарований.
Облегчу-ка я душу без дальнейших разговоров. Алиса Зайссер находится, деликатно выражаясь, «в интересном положении». И я вместе с ней.
Она беременна.
Переспав эту новость, я поднялся в 06.30 и спустился вниз, к одинокому завтраку. Вскоре я услышал прозаический стук в дверь, а затем в комнату вступила, шаркая, горничная.
– Курьер из Берлина, господин.
– Положи сюда, Гумилия. Прислони к корзиночке с гренками. И принеси еще чаю.
Я спокойно продолжал поглощать мою простокваш у, сыр, салями…
Тюремную карьеру Дитера Крюгера облекала странная пустота. Если взглянуть на солнце и на малое мгновение задержать взгляд, в ваших глазах появится пульсирующее, размытое пятно. За такой вот вязкой пульсацией и укрывался любовник Ханны. До сей поры.
Я протянул руку к тонкому белому конверту: мое выведенное тушью имя, золотой герб Канцелярии. Не дрогнувшей рукой я раскурил манильскую сигару, взялся за нож, перерезал конверту горло и приготовился к тому, чтобы узнать состояние и местопребывание дружищи Крюгера. И вот что я прочитал:
Lieber SS-Sturmbannfuhrer Doll.
Dieter Kruger. Leipzig, 12 Januar 1934. Auf der Flucht erschossen.
Mit freundlichen Empfehlungen,
M. B.[80]
…Застрелен при попытке к бегству!
Застрелен при попытке к бегству – пустые слова, за которыми может крыться много чего. Застрелен при попытке к бегству. Иными словами, как вариант, погиб от пули. Как вариант, или иными словами: забит ногами, либо дубинками, либо плетью, либо задушен, либо уморен голодом, либо холодом, либо погиб под пытками. Но погиб.
Возможных объяснений всего 2. Ангелюса Томсена дезинформировали – или же он, по каким-то своим причинам, дезинформировал Ханну. Но однако ж – зачем ему это?
«Последние героические бойцы Сталинграда, – бубнил мой верный приемник, – подняли руки, чтобы исполнить, быть может последний раз в жизни, национальный гимн. Какой образец создали воины Германии в этом великом 100-летье! Героические жертвы наших солдат в Сталинграде не тщетны. И будущее покажет, ради чего…»
Время: 07.43. Место: мой несколько запущенный кабинет. Я слушаю запись эпохальной речи министра просвещения, произнесенной им 18 февраля в Берлинском дворце спорта. Речь и сама по себе длинная, а бурные и продолжительные аплодисменты еще и продлевают ее. За время 1 из наиболее долгих оваций я успеваю прочесть и перечесть хорошую передовую статью в 1-м из недавних номеров «Фолкишер Беобахтер». Как она заканчивалась? «Они умерли, чтобы могла жить Германия».
