К гонгу я вишу на канатах, почти готовый.
В этот раз после гонга я ищу свой угол, до которого, эх, мили и мили, и ковыляю к нему. Падаю. С ног. Бугай меня подхватывает.
— Слушай, паря, — говорит Бугай, но он где-то очень далеко. Почему он так далеко? — Ты, поди-ка, не сможешь выйти на последний раунд. По-моему, тебе хватит.
До меня доходит.
— Ни за что, — умоляю я его.
Бьет гонг, и рефери вызывает нас на середину. Последнее рукопожатие перед пятым раундом. Всегда так… до сего дня.
От того, что я вижу, голова у меня дергается назад.
«Это что, в самом деле? — спрашиваю я себя. — В самом…» Сейчас передо мной стоит Руб, и на нем только одна перчатка, а его глаза ввинчиваются в мои. На нем только одна перчатка, на левой руке, как это было всякий раз у нас во дворе. Вот он стоит передо мной, и что-то неуловимое брезжит в его лице. Он Волф, и я Волф, и я ни за что на свете не скажу своему брату вслух, что люблю его. И он никогда не скажет мне.
Нет.
Мы можем только так…
Вот единственный способ.
Такие мы. Вот так мы это говорим, показываем одним доступным нам способом.
Это кое-что значит. За этим кое-что есть.
Я возвращаюсь.
В свой угол.
Зубами, зубами стаскиваю левую перчатку. Отдаю Бугаю, который забирает ее правой.
Где-то в толпе мать с отцом, смотрят.
Пульс дает пустой такт.
Судья что-то выкрикивает.
«Пой».
Это он такое кричит?
Нет, вообще-то, это было «Бой»…
Мы с Рубом смотрим друг на друга. Он идет мне навстречу. И я иду. Толпа взрывается.
Один кулак в перчатке. Второй голый.
Вот так.
Руб выбрасывает руку и хлещет мне в подбородок.
Всё, конец. Я убит, я… Но я бью в ответ, немного мимо. Падать нельзя. Сегодня никак. Только не сейчас, когда все зависит от того, смогу ли я устоять.
Я получаю еще один, и на этот раз мир стекленеет. Вот Руб напротив меня, в одной перчатке. Обе руки висят вдоль тела. И снова тишина набирает силу. Ее разрывает Перри. Знакомые слова.
— Прикончи его, — кричи Перри.
Руб смотрит на него. Смотрит на меня.
Отвечает ему.
— Нет.
Я обнаруживаю их. Родителей.
И отключаюсь.
Брат подхватывает меня и удерживает на ногах.
Не сознавая того, я плачу. Плачу, уткнувшись брату в шею, а он не дает мне упасть.
Рубака Рубен Волф. Держит меня.
Рубиться против Рубена Волфа. Это тяжко.
Рубака Рубен Волф. Его бой — в душе. Рубаки Рубена. Как и у всех нас.
Драться с Рубеном Волфом. Это не драться против него, нет. Это что-то другое…
— Живой? — спрашивает он. Шепотом.
Я не отвечаю. Я только плачу брату в горло и вишу у него на плечах. Кисти рук у меня онемели, вены горят. Сердце — гиря, болит, и где-то в нем я могу представить обиду побитой собаки.
Я понимаю, что больше ничего не произошло. Бьет гонг, и все кончено. Мы стоим посреди ринга.
— Закончили, — говорю я.
— Знаю, — Руб улыбается. Я это чувствую.
И даже в следующие минуты, пока мы возвращаемся в раздевалку сквозь гудящую толпу, момент тянется. Он несет меня до раздевалки, помогает переодеться и вместе со мной ждет, ждет появления Руба.
Сегодня мы отвалим поскорее — в основном, из-за мамы. Мы все встречаемся в фургоне.
На улице холодный воздух бьет меня по щекам.
Домой мы опять едем в полном молчании.
На крыльце миссис Волф останавливается и обнимает нас обоих. А еще она обнимает отца. И они заходят в дом.
А мы, стоя на улице, все же слышим, как Сара спрашивает с кухни:
— Так кто победил?
И ответ мы слышим:
— Никто.
Это отец.
Ма окликает нас из кухни.
— Ужинать будете, парни? Я грею!
— А что там? — спрашивает Руб с надеждой.
— Как всегда!
Руб оборачивается ко мне и говорит:
— Опять проклятый гороховый суп. По-зорище.
— Да, — соглашаюсь я, — но он отличный все-таки.
— Да знаю.
Я открываю сетчатую дверь и иду на кухню. Я смотрю, что там творится, и запах домашней обыденности пробивается мне в нос.
— Эй, Руб?
Мы на крыльце, хлебаем в потемках гороховый суп.
— Чего?
— Ты через пару недель выиграешь титул в легком весе, да же?
— Наверное, но на будущий год я не играю. Перри скажу скоро. — Смеется. — А отличный это был замес до поры, а? Перри, поединки, все такое.
И я вдруг тоже почему-то смеюсь.
— Ага, типа того.
Руб с отвращением глядит в свою тарелку.
— Сегодня вообще какой-то кошмар.
Нагребает ложку и выливает обратно в суп.
Проезжает машина.
Гавкает Пушок.
— Мы идем, — кричит Руб. Поднимается на ноги. — Давай тарелку.
Он уносит тарелки в дом, возвращается, и мы спускаемся с крыльца, чтобы выгулять чертова Пушка.
В воротах я останавливаю брата.
Я спрашиваю его:
— А чем ты займешься, когда закончишь с боксом?
Он отвечает не раздумывая:
— Погонюсь за своей жизнью и поймаю ее.
Мы накидываем капюшоны и выходим.
Улица.
Мир.
Мы.
Когда псы плачут
Особенная признательность Анне Макфарлейн за ее веру в мои строчки
Посвящается Скаут и маме с отцом
1
Наморозить кубиков из пива придумал не я, а подружка Руба.
Начнем отсюда.
Ну а боком это вышло мне, так получилось.
Понимаете, я всегда думал, что настанет момент, и я повзрослею, но тогда он еще не настал. И было, как было.
Я совершенно честно спрашивал себя, придет ли такой час, когда Кэмерон Волф (это я) возьмется за ум. Мне виделись проблески другого меня. Другого, потому что в эти мгновения я думал, что и впрямь стал молодцом.
Правда, впрочем, была плачевна.
Это она, правда, сообщала мне со скребущей беспощадностью, что я остаюсь собой и благополучие мне вообще-то не свойственно. За успех мне приходилось драться, среди отзвуков и набитых троп моего сознания. Редкие моменты путевости мне, можно сказать, приходилось подбирать, как объедки.
Я рукоблудничал.
Чуток.
Ладно.
Ладно.
Постоянно.
(Некоторые говорили мне, что не стоит так вот сразу признаваться в подобных делах, мол, людей можно оскорбить. Что ж, на это я могу сказать одно: чего скрывать-то? Зачем, ведь это правда? Иначе ведь, блин, и смысла нет, верно?
Или есть?)
При этом, конечно, я мечтал, как меня будет трогать какая-нибудь девочка. Мне хотелось, чтобы она смотрела на меня не как на грязного, оборванного — то ли улыбка, то ли оскал — подпёска, который пытается произвести впечатление.
Ее пальцы.
В моем воображении они всегда были нежными, скользили мне по груди к животу. Ее ногти касались бы моих бедер, слегка, от них у меня бежали бы мурашки. Я постоянно это представлял, но не согласился бы, что причиной тут чистая похоть. И вот почему: в моих мечтах руки девушки в конце всегда оказывались у моего сердца. Всякий раз. Я говорил себе, что там я и хочу, чтобы она меня касалась.
И у нас был секс, разумеется.
Нагота.
На всю катушку, хлеставшая через край.
Но когда все заканчивалось, тосковал я по шепоту, по голосу, по человеческому существу, что свернулось бы у меня в объятиях. Только вот реальности в этом не было ни глотка. Я лакал видения и размокал в грезах, я думал, что с легким сердцем утонул бы в женщине.
Боже, да я мечтал о таком.
Я мечтал утонуть в женщине, окутанный волнением и слюнями той любви, которую я мог бы ей подарить. Я хотел, чтобы ее сердцебиение разломало меня своим напором. Такого хотел. Вот чем хотел быть.
Притом.
Не был.
Хлебнуть же мне удавалось лишь мимолетные образы и мои собственные разметанные грезы и надежды.
Ледяные кубики из пива.
Ну конечно.
Знаю, я ушел от темы.
День был теплый для зимы, хотя ветер пробирал. Солнце грело и как бы пульсировало.
Мы сидели на заднем дворе, слушали воскресный футбольный обзор, и я, если честно, разглядывал ноги, бедра, лицо и грудь очередной подружки брата.
Упомянутый брат — это Руб (Рубен Волф), и в ту зиму, о которой я рассказываю, подружки у него менялись, по-моему, раз в месяц или около того. Случалось, я слышал их, когда они с Рубом уединялись в нашей комнате: вопль, крик, стон или даже шепот исступления. Последняя его девушка мне, помню, понравилась сразу. У нее было красивое имя. Октавия. Она была уличной музыкантшей и, кроме того, приятным человеком — в сравнении с некоторыми козами, которых Руб приводил домой.
