— Ну?
— Ну, во-первых, если ты Волф, ты должен уметь драться. Во-вторых, побеждать бесконечно не выйдет, всегда найдется кто-то сильнее. — Руб переводит дух. — А вот если ты умеешь драться — не отступишь, даже когда тебя собьют с ног.
— Если только не сдашься сам.
— Да, но из победителей тебя может выкинуть любой. И только ты сам можешь перестать биться.
— Наверное.
— По-любому… — Руб решает довести разговор до конца. — Бойцом — труднее.
15
Как я уже сказал, остается четыре недели, и я выйду против брата. Против Рубена Волфа. Интересно, как это будет, что я буду чувствовать. Каково оно — драться с ним не дома во дворе, а на ринге, под яркими прожекторами и в окружении толпы, глазеющей, гикающей, ждущей крови? Надо думать, время покажет, или по крайней мере покажут эти страницы.
Отец сидит один в кухне за столом, но уже не с тем побитым видом. По нему видно, что он снова в игре. Он дошел до края, но не сорвался. Думаю, когда ты поступаешься гордостью, пусть на секунду, тут же понимаешь, как много она для тебя значит. В его глазах снова появилась сила. Его кудри падают на лоб.
Руб последнее время тихий.
Он немало времени проводит в подвале, который, как вы знаете, освободился после Стива. Мама в конце концов предложила занять его — если кто хочет, но ни один из нас туда не переселился. Мы сказали, что нам в подвале ужасно холодно, но на самом деле, как мне кажется, оставшиеся в доме Волфы просто чувствуют, что в это время стоит держаться вместе. Я это уловил сразу после Стивова отъезда. Конечно, я бы ни за что не сказал этого вслух. Нипочем бы не признался Рубу, что не переехал в подвал из-за того, что мне без брата одиноко. И что я бы там скучал по нашим разговорам и по его замашкам, которые меня так бесят. И, как бы постыдно оно ни звучало, я бы скучал даже по запаху его носков и по его храпу.
Буквально прошлой ночью я пытался растолкать Руба, потому что его жуткий храп решительно пагубен для моего здоровья. Депривация сна, говорю вам. Ну, пока этот храп не устаканится в ритм маятника и не убаюкает меня. Ха. Загипнотизировался храпом Рубена Волфа. Понятно, безнадега это все, но привыкаешь же. И без привычного диковато, будто ты — это больше не ты.
Как бы там ни было, заняла подвал сама миссис Волф. У нее там теперь что-то вроде кабинета, где она подсчитывает налоги.
Однако в субботу вечером я там обнаруживаю как раз Руба, он сидит на столе, поставив на стул ноги. Это вечер накануне его схватки с Головорезом Хэрри Джоунзом. Я вытягиваю стул у него из-под ног и сажусь.
— Удобно устроился? — Он свирепо зырит на меня.
— Да, удобно. Хороший стул, а че.
— Ты за мои ноги не волнуйся, — продолжает Руб, — хотя они теперь из-за тебя болтаются.
— Ой, бедняжка.
— Вот-вот.
Клянусь.
Братья.
Мы странные.
Тут он мне не уступит ни дюйма, но в большом мире будет защищать меня до смерти. Страшновато, что и я такой же. Кажется, мы все таковы.
Воздух зияет молчанием, потом мы начинаем разговор, не глядя друг на друга. Лично я рассматриваю пятно на стене и размышляю: «Что это такое? Что там за дрянь?» А Руб, чую, поставил ноги на стол и упирается коленями в подбородок. Его взгляд, как представляется мне, устремлен вперед, на старые цементные ступени.
— Головорез Хэрри, — заговариваю я.
— Ага.
— Думаешь, он достойный соперник?
— Может быть.
Потом, прямо посредине всего этого, Руб сообщает:
— Я им расскажу.
Перед этими словами нет паузы. Руб говорит все ровно, на одном дыхании. Поверить, будто он это только что придумал, никакой надежды. Это решено давно.
Трудность тут одна: я вообще не врубаюсь, о чем речь.
— Расскажешь кому что? — осведомляюсь я.
— Ты что, правда такой тупой? — Он поворачивается ко мне, рожа свирепая. — Родакам, дуболом.
— Я не дуболом.
Терпеть не могу, когда он меня так зовет. Дуболом. Пожалуй, даже хуже педика. Сразу представляется, будто я жру чипсы и дую «Горькую Викторию», и у меня пивное пузо размером с Эверест.
— Короче, — нетерпеливо продолжает Руб, — я расскажу предкам про бокс. Мне надоело прятаться по углам.
Я замираю.
Обдумываю.
— И когда ты им скажешь?
— Прямо перед нашим с тобой поединком.
— Рехнулся?
— А что такого?
— Он не пустят нас драться, и Перри нас убьет.
— Пустят. — У Руба есть план. — Мы пообещаем, что это будет последний раз, когда мы деремся между собой. — Может, это от его тоски по настоящей схватке? Сказать родичам? Рассказать им правду? — Да они все равно не смогут нас удержать. Зато увидят нас, что мы такое.
Что мы такое.
Я повторяю это про себя.
Что мы такое…
Потом спрашиваю.
— Что мы такое?
И тут тишина.
Что мы?
Что?
Странность этого вопроса в том, что совсем недавно мы точно знали, что мы такое. Трудность с тем, кто мы такие. Мы были хулиганы, домашние драчуны, пацаны — и все. Мы знали, что означают эти и подобные слова, но слова «Рубен и Кэмерон Волфы» оставались загадкой. Мы понятия не имели, куда идем.
А может, все не так.
Может, кто ты — это и есть, — что ты такое. Не знаю.
Я знаю одно: вот сейчас мы хотим, чтобы нами гордились. В кои-то веки. Мы хотим ввязаться в эту битву и подняться над ней. Охватить ее, прожить и вынести. Положить в рот, распробовать на вкус и никогда его не забывать, потому что этот вкус делает нас сильнее.
И тут Руб вскрывает меня.
Он рассекает мое сомнение от горла до бедра.
Он повторяет вопрос и отвечает.
— Что мы такое? — Короткий смешок. — Поди знай, что они себе увидят, но если придут и посмотрят, как мы деремся, они поймут, что мы — братья.
Вот оно!
Вот это мы такое — может, единственное, в чем я могу не сомневаться.
Братья.
Все хорошее, что в этом есть. И все плохое.
Я киваю.
— Ну, значит, рассказываем? — Теперь Руб смотрит на меня.
Я его вижу.
— Ага.
Решено, и, должен признаться, лично я этой мыслью одержим. Хочется тут же побежать и рассказать всем. Просто чтобы выпустить наружу. Вместо этого я стараюсь думать о том, что мне предстоит прежде. Мне предстоит выдержать три своих боя и посмотреть, как дерется Руб, и как действуют против него соперники. Мне нельзя допускать те ошибки, которые допускают они. Мне надо продержаться до конца, и ради Руба я должен дать ему настоящий бой, а не подарить очередную победу.
В следующей схватке я, к собственному удивлению, побеждаю — по очкам.
Сразу после меня Руб отправляет Головореза на койку — в середине четвертого раунда.
Через неделю я проигрываю в пятом раунде, а последний перед схваткой с Рубом бой выдается хорошим. Деремся в Марубре, и, вспоминая свой первый матч, я на этот раз выхожу на ринг и бью без малейших колебаний. Я больше не боюсь огребать. Может, я привык. А может, просто знаю, что для меня все скоро закончится. Парень, с которым мы боксируем, не выходит на последний раунд. У него ватные ноги, и я ему сочувствую.
Я знаю, каково это — когда не хочешь выходить на последний раунд. Знаю, каково это — изо всех сил стараться просто устоять, куда там даже подумать о том, чтобы бить самому. Я знаю, каково это — когда страх сильнее физической боли.
Позже, наблюдая за поединком Руба, я кое-что замечаю.
Я обнаруживаю, почему никто не может его побить и даже не имеет шансов. Просто никто из соперников и не думает, что может его победить. Не верит в это и не хочет этого с нужной силой.
Чтобы выстоять перед Рубом, нужно верить, что можешь его побить.
Проще сказать, чем выполнить.
— Эй, Кэм?
— Пора бы уже.
— Что пора?
— Тебе начать разговор.
— У меня есть что сказать, кое-что важное.
— Ну?
— Завтра сознаемся.
— Ты уверен?
— Да, уверен.
— А когда?
— После ужина.
— Где?
— На кухне.
— Заметано.
— Ладно. А теперь заткнись. Я хочу спать.
Позже, когда он принимается храпеть, я говорю ему:
— Я собираюсь тебя уделать.
Но в душе я не слишком в это верю.
16
Деньги лежат на кухонном столе, и мы все смотрим на них. Мать, отец, Сара, Руб и я. Тут вся наша казна. Банкноты, монеты, всё. Мать приподнимает Рубову долю: примерно понять, сколько там.
— Всего около восьми сотен, — поясняет Руб. — Вместе с Кэмероновыми.
Ма хватается за голову. Такой вечерок четверга — не по ней, она встает и идет к раковине.
