Мы познакомились с ней поздней осенью, субботним вечером в гавани — она играла на губной гармошке, и люди бросали монеты в старую куртку, разостланную у ее ног. Там было немало набросано, и мы с Рубом стояли и смотрели на нее, потому что девушка играла будь здоров как, и гармошка у нее прямо выла. Прохожие останавливались и хлопали, когда она заканчивала играть. И даже мы с Рубом бросили ей мелочь в какой-то момент, следом за стариком с палкой и перед какими-то японскими туристами.
Руб посмотрел на нее.
Она — на него.
Взгляда обычно и хватало, ведь это Руб. Моему брату никогда не надо было ничего говорить или делать. Чтобы понравиться девчонке, ему хватало просто где-нибудь встать, или почесаться, или вообще споткнуться о бордюр. Так оно всегда получалось — и получилось с Октавией тоже.
— Ну а где вообще обитаешь? — спросил ее Руб.
Помню, как при этом в ее глазах плеснула океанская зелень.
— На юге, в Хёрствилле. — Она уже была его. Я точно видел. — А ты?
Руб повернулся и показал.
— Знаешь те загаженные улицы за Центральным вокзалом?
Она кивнула.
— Вот, наш райончик. — Только у Руба эти загаженные улицы могли прозвучать как лучшее место на Земле — и с этих слов у Руба и Октавии началось.
Лучше всего в ней было вот что: она замечала мое существование. Другие смотрели на меня так, будто я досадная помеха между ними и Рубом. А эта всегда спрашивала:
— Как жизнь, Кэм?
А правда такова.
Руб ни одну из них не любил.
Ни об одной не волновался.
Каждую он просто хотел, потому что хотел новую, ведь почему бы не взять новую, получше, на замену прежней?
Нечего и говорить, мы с Рубом не слишком похожи в том, что касается женщин.
И все же.
Октавия мне всегда нравилась.
Мне было хорошо в тот день, когда мы зашли домой и полезли в холодильник, и там обнаружились трехдневный суп, морковина, какая-то зеленая шишка и одна банка «Горькой Виктории». Мы втроем склонились и смотрели.
— Шикарно.
Это Руб, ерничает.
— Что это? — спросила Октавия.
— Где?
— Зеленая.
— Без понятия.
— Авокадо?
— Великовата, — сказал я.
— Так что это за хреновина? — опять Октавия.
— Да не все равно? — влез Руб. Он положил глаз на «Викторию». Пивная этикетка — вот та зеленая вещь, на которую он смотрел.
— Это батина, — сообщил я ему, тоже пялясь в холодильник. Никто из нас не шевелился.
— И что?
— И то, что они с мамой и Сарой пошли к Стиву на игру. Он захочет пивка, когда вернется.
— Ага, но он, может, купит по дороге.
Задев мое плечо грудью, Октавия выпрямилась и отошла. Это было так приятно, что у меня побежали мурашки.
Руб тут же потянулся к пиву и схватил его.
— А мы рискнем, — завил он, — старик все равно последнее время в хорошем настроении.
Тут Руб не соврал.
Годом раньше отец изрядно помаялся, оставшись без работы. Но той зимой у него было работы полно, и я ему время от времени помогал по субботам, если он просил. Руб тоже. Отец у нас сантехник.
Мы уселись за кухонный стол.
Руб.
Октавия.
Я.
И пиво: стоит посередине стола и потеет.
— Ну?
Это Руб спросил.
— Что — «ну»?
— Ну, как с пивом будем, тупица, блин?
— Остынь, а.
Мы все полыбились, ехидно.
Даже Октавия, потому что она уже привыкла к тому, как мы с Рубом общаемся, ну или по крайней мере, как Руб — со мной.
— Разольем на троих? — продолжал Руб. — Или просто пустим по кругу?
Вот тут Октавию и посетила классная идея.
— Как насчет наморозить из него льда?
— Это что, какая-то гадкая шутка? — не понял Руб.
— Конечно, нет.
— Лед из пива? — Руб пожал плечами, прикидывая. — Ну, думаю, на улице, в общем, тепло, а. Где у нас эти пластмасски для льда? Ну, знаешь, с палками?
Но Октавия уже полезла в шкаф и нашла, что нужно.
— Опа. — Октавия усмехнулась (у нее был красивый рот с ровными белыми восхитительными зубами).
— Отлично.
Значит, всерьез.
Руб откупорил пиво и уже собирался разливать — равными порциями, ясное дело.
Тут под руку.
Я.
— Может мы их сполоснем или как-то?
— Зачем?
— Ну они в этом шкафу, может, десять лет лежали.
— И что?
— Да поди запаршивели там, заплесневели все, и…
— Дашь ты мне это драное пиво разлить!?
Мы все опять посмеялись сквозь неловкость, и наконец, осторожненько, Руб разлил пиво по трем контейнерам для льда. И в каждом укрепил палочку, чтобы стояла ровно.
— Вот так, — подытожил он, — хвала Иисусу. — И медленно двинулся к холодильнику.
— В морозилку, — подсказал я.
Он замер с поднятой ногой, медленно, аккуратно развернулся ко мне и сказал:
— Ты серьезно думаешь, я такой клоун, что поставлю пиво, которое только что вынул из холодильника и разлил в ледяшки, просто на полку?
— Поди знай.
Он отвернулся и двинулся к холодильнику.
— Октавия, открой, а?
Она открыла.
— Спасибо, дорогая.
— Да не за что.
После этого оставалось только подождать, пока кубики застынут.
Мы немного посидели молча, потом Октавия заговорила с Рубом.
— Может, займемся чем-нибудь? — спросила она.
Для меня это был сигнал смываться — с большинством девиц. Про Октавию, впрочем, я не был уверен. Но на всякий случай все равно смылся.
— Ты куда? — спросил Руб.
— Не знаю точно.
Я вышел с кухни, прихватил куртку и вылез на крыльцо. С порога пояснил:
— Может, на собачьи бега. Или так, поброжу.
— Ясно.
— До скорого, Кэм.
Взглянув на прощание на Руба и, бегло, на Октавию, я увидел желание в глазах обоих. Октавия хотела Руба. А тот — просто девчонку. Все вот так просто.
— Пока, — ответил я и вышел.
Сетчатая дверь хлопнула за моей спиной.
Зашаркал подметками.
Сунул руки в рукава куртки.
Теплые рукава.
Мятый воротник.
Руки в карманы.
Ладно.
Я пошел.
Скоро вечер пробрался в небо, и город ссутулился. Я знал, куда иду. Не зная, не думая, знал. Я шел к дому одной девушки. Девушки, с которой я познакомился в прошлом году на собачьих бегах.
Ей понравился.
Ей понравился.
Не я.
Ей понравился Руб.
Она даже раз назвала меня недотепой, когда говорила с ним, и я подслушал, как мой брат отхлестал ее словами и отшвырнул прочь.
И вот какое я тогда завел обыкновение: стоять под ее окнами, на другой стороне улицы. Стоял, смотрел, вглядывался, надеялся. И уходил, насмотревшись на задернутые шторы. Ее звали Стефани.
В тот вечер, который я теперь для себя зову вечером пивного льда, я торчал там чуть дольше обычного. Стоял и представлял, как прихожу с ней домой, распахиваю перед ней двери. Упорно представлял, пока проникающая боль не вывернула меня наизнанку.
Я стоял.
Душой наружу.
Плотью внутрь.
— Ну что ж.
Идти оттуда было прилично, потому что она жила в Глибе, а я рядом с Центральным вокзалом, в переулке с мятыми водостоками и железнодорожной линией на задах. Но это, в общем, было привычно — и расстояние, и переулок. В каком-то смысле я даже горжусь, откуда я. Домик-маломерка. Семья Волфов.
Минуты все волочились и волочились куда-то, я шел домой и, увидев отцовский фургон у нас на улице, даже разулыбался.
В последнее время у нас всех все шло, в общем, путем.
У Стива, старшего брата.
У Сары, сестры.
У миссис Волф — несгибаемой миссис Волф, моей матери, которая зарабатывает на жизнь уборкой в чужих домах и в больнице.
У Руба.
У отца.
И у меня.
Почему-то в тот вечер по дороге домой на меня нашла безмятежность. Я был рад за нашу семью, ведь, вроде, выходило, что у нас все отлично. У всех.
Мимо пролетел поезд, и мелькнуло ощущение, будто в нем я могу расслышать весь город.
Это чувство налетело на меня и тут же ускользнуло.
Видно, все ускользает.
Приходит к тебе, побудет мгновение и вновь убегает.
Тот поезд мне показался как будто бы другом, и когда он скрылся, во мне словно что-то перевернулось. Я был один на улице, и, хотя тревожиться по-прежнему было не о чем, минута безмятежности прошла, и грусть вскрывала меня медленно и сосредоточенно. Городские огни светили сквозь вечер, тянули ко мне руки, но я знал, что им никогда не дотянуться.
Встряхнувшись, я поднялся на крыльцо. В доме разговаривали про ледяные кубики и исчезновение пива. Я-то планировал свой кубик съесть, пусть даже обычно я банку пива не допиваю. (Утолю жажду и всё, на что Руб однажды сказал: «Так же и я, чувак, но я все равно продолжаю пить».) Идея с кубиками казалась хотя бы более-менее интересной, и мне захотелось поучаствовать и попробовать, что вышло.
