И потом, тот факт, что, будучи монахиней, она совершенно лысая. Макушка у нее гладкая и блестящая, и ее круглые щеки — тоже, но во всех остальных местах кожа у нее покрыта очень тоненькими морщинками, как паутина в каплях росы. Весит она, наверно, не больше пятидесяти фунтов и ростом фута четыре, тощая, одни кости, когда берешь ее за руку или за ногу, можно спокойно сжать пальцы в кулак. Ребра у нее маленькие, как карандаши под кожей, но тазовые кости огромные, похожие, собственно, на таз, и по пропорциям совершенно не совпадают с остальным. Можно подумать, кожа у нее должна свисать со скелета складками, но на самом деле кожа у нее на теле выглядит на удивление молодо. Я думаю, это потому, что она всегда была худой и лишних складок так никогда и не нарастила. Груди у нее маленькие и плоские, будто у совсем молоденькой девушки, которая только начала развиваться, а соски маленькие и розовые.
Есть еще кое-что, что, может, мне и не стоит упоминать, но я верю, ты не воспримешь это извращенским хентайным образом, так вот, между ног она тоже практически лысая и все на виду, так что эта часть тоже производит впечатление молодой, пока не заметишь несколько длинных седых волосков, которые свисают вниз, как борода у старика. В полутьме купальни, глядя, как ее бледная скрюченная фигура поднимается из темной деревянной ванны в клубах пара, я подумала, что у нее призрачный вид — отчасти призрак, отчасти ребенок, отчасти юная девушка, отчасти сексуальная женщина и отчасти ямамба[104] — все сразу. Все возрасты и стадии развития, совмещенные в одном женском временном бытии.
Все это, конечно, пришло мне в голову не сразу, не в тот первый вечер. То, что я описываю, — это общее впечатление за пару недель, когда я раз за разом наблюдала, как она забирается в ванну, и терла ей спину, и даже помогала ей брить голову бритвой. В купальню могут влезть трое одновременно, если хорошенько ужаться, и иногда Мудзи к нам присоединялась, и тогда мы совершали поклоны и произносили ту маленькую молитву вместе. Когда живешь в храме, на все есть правила, вот, например, в ванне не разговаривают, но иногда Дзико нарушала правило, и тогда нам тоже было о’кей, и мы вели тихие мирные разговоры, и было так спокойно.
Кстати о правилах, у этих двоих были совершенно отпадные ритуалы буквально для всего, для любого занятия, какое только можно представить, ну, например, когда они умывались, или зубы чистили, или даже по-большому ходили. Я не шучу. Они кланялись и благодарили туалет, и читали молитву о спасении всех существ. Молитва эта, кстати, дико прикольная — вот она:
Когда я хожу по-большому,Я молюсь вместе со всеми существами,Чтобы мы избавились ото всей грязи и разрушилиЯды жадности, гнева и глупости.
Сначала я такая, ну нет, я этого делать точно не буду, но когда ты тусуешься с людьми, которые всегда суперблагодарны за все и ценят даже самые простые вещи, и всегда говорят «спасибо», в конце концов, это к тебе тоже привязывается, и в один прекрасный день, спустив воду, я повернулась к унитазу и сказала: «Унитаз, спасибо», — и это было совершенно естественно. То есть такое, конечно, можно проделывать, если ты находишься в храме на горе, но лучше даже не пытайся повторить это в туалете старшей средней школы, потому что, если одноклассники поймают тебя на том, как ты кланяешься и благодаришь унитаз, они сделают все от них зависящее, чтобы тебя там утопить. Я объяснила все это Дзико, и она согласилась, что это не слишком хорошая идея, но что о’кей было бы иногда просто ощущать благодарность, даже если ты ничего не будешь говорить. Главное — это то, что ты чувствуешь. Шумиху устраивать не обязательно.
Я не сразу стала разговаривать с Дзико обо всех этих вещах. Сначала я стеснялась и вообще не хотела разговаривать с ней или с кем-то еще, особенно после того, как папа потихоньку смылся с утра, пока я спала, не потрудившись даже попрощаться. Оставил записку, которую я прочла, когда проснулась. Записка была на английском, и вот что там говорилось: «Нао-чан, ты так мирно выглядишь, как Спящая красавица. Я вернусь в конце лета. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Веди себя хорошо и позаботься о твоей дорогой прабабушке».
Я порвала записку. Я подумала, что это просто полный отстой, как он кинул меня здесь и смотался, так и не дав мне попытаться упросить его, чтобы он остался. Пусть бы чувствовал себя виноватым. И ничего даже не сказал насчет обещания отвезти меня в Диснейленд, да еще и уехал, так и не купив сетевой адаптер для моего Game Boy, что тоже обещал сделать, и теперь я застряла тут совершенно без игрушек, не считая тетриса на кейтае, а это трудно назвать развлечением на все лето. Тогда в храме даже компьютера не было, и Кайле в Саннивэйл я писать не могла, и, естественно, в Токио у меня не было друзей, которым можно было бы звонить и писать смски. Передо мной лежали долгие жаркие дни, все мои летние каникулы, и ясно было, что я помру от скуки.
4
— Ты очень злишься? — спросила Дзико однажды вечером в ванной, когда я скребла ей спину.
Я водила мочалкой по кругу, не забывая, что давить слишком сильно нельзя — к тому времени я уже понимала, насколько хрупкой была ее старая кожа, тонкая, как рисовая бумага. Сначала, когда я еще этого не знала, я терла так грубо, что у нее на коже оставались темно-красные отметины, но она ни разу не пожаловалась, и я поняла, что мне надо быть внимательней, особенно к тем местам, где кости натягивали кожу. Так что, когда она спросила, злюсь ли я, то я решила, что тру слишком сильно, и попросила прощения.
— Нет, — сказала она. — Это так приятно. Не останавливайся.
Я еще раз намылила мочалку и провела по узловатому изгибу позвоночника. Как часто бывает у старых людей, хребет у нее был скрючен и плохо гнулся, но когда она сидела в дзадзэн, спина у нее была идеально ровная. Больше она ничего не говорила, и когда я закончила, я пару раз черпнула тазиком из горячей ванны и вылила ей на спину, чтобы смыть пену, а потом развернулась, чтобы она тоже могла потереть мне спину. Мы каждый раз так менялись.
Я ждала. Старушка Дзико не торопилась, а это получалась у нее очень хорошо, потому что тренировалась она многие годы, и в результате я вечно ее ждала, и ты, наверно, думаешь, что меня, в моем возрасте, это должно было бесить, но почему-то не бесило. Все равно торопиться мне тем летом было некуда. Я сидела на табуретке, обхватив колени руками и дрожала, но не от холода, а от предвкушения, как вот-вот на меня хлынет обжигающе-горячая вода, так что, когда вместо этого ощутила прикосновение пальца к маленькому шраму у меня на спине, я удивилась. И вся напряглась. Свет был таким тусклым, как у нее получилось увидеть шрамы своими слепыми глазами? Я подумала, это невозможно, но тут почувствовала, как палец ее движется у меня по коже, чертит фигуры, колеблется, замирает то здесь, то там, соединяя точки.
— Ты, должно быть, очень злишься, — сказала она. Голос у нее был такой тихий, будто она говорила сама с собой, и, может, так оно и было. А может, она вообще ничего не сказала, мне все почудилось. Как бы то ни было, горло у меня сжалось напрочь, ответить я не могла и только потрясла головой. Мне было стыдно, так стыдно, но в то же время меня до краев переполняло неимоверное чувство печали, так что пришлось затаить дыхание, чтобы не расплакаться.
Больше она ничего не сказала. Она бережно мыла меня, и в первый раз мне хотелось, чтобы она двигалась поживее и скорей бы уже закончила. Потом я быстренько оделась, сказала «спокойной ночи» и ушла, оставив ее там. Идти обратно к себе в комнату мне не хотелось, так что я сбежала вниз до средины склона и сидела там в бамбуковых зарослях, пока не стемнело и не показались светлячки. Когда Мудзи ударила в большой колокол, отмечая окончание дня, я потихоньку вернулась в храм и забралась в постель.
На следующее утро я пошла искать Дзико и нашла ее в ее комнате. Она сидела на полу спиной к двери, согнувшись над низким столиком. И читала. Я встала в дверях; заходить я не собиралась.
— Да, — сказала я ей. — Я злюсь, и что?
Она не повернулась, но было видно, что она слушает, так что я продолжала, вкратце обрисовав ей свою дерьмовую жизнь.
— И что я должна делать? Я же не могу исправить папины психологические проблемы, или доткомовский пузырь, или вшивую японскую экономику, или предательство моей так называемой подруги в Америке, или то, что надо мной в школе издеваются, или терроризм, или войну, или глобальное потепление, или истребление видов, верно?
— Со дэсу нэ, — ответила она, кивая, но все еще спиной ко мне. — Это правда. Ты со всем этим ничего не можешь поделать.
— Так, конечно, я злюсь, — сказала я со злостью. — А чего ты ожидала? Глупо было такое спрашивать.
— Да, — согласилась она. — Такое было спрашивать глупо. Я вижу, что ты злишься. Мне не нужно задавать таких глупых вопросов, чтобы это понять.
